Ингмар Бергман - Благие намерения

Фредди.…стало быть, ты теперь пастор, мой милый Хенрик. Да, я знал твоего отца, бунтаря аптекаря. Видишь ли, он был одним из моих ближайших друзей. Хотя был намного моложе меня. Да, я, скорее, ровесник твоего деда.

Хенрик.Я, собственно, никогда не видел деда.

Фредди.…знаю, знаю. Мы с ним в риксдаге на одной скамье сидели. Впрочем, не могу утверждать, что знал его. Не такой он человек.

Хенрик.…да.

Фредди.Зато хорошо узнал твою бабушку. Она была, как говорится, очаровательной женщиной. Как-то раз, оказавшись вместе в гостях, мы проговорили с ней весь вечер.

Дядя Фредди вперяет свой жуткий глаз в Хенрика, теперь не отвертеться. Сейчас позор выйдет наружу, и в черной глубине души Хенрика огнем вспыхивает слово «неизбежно».

Фредди.Твоя бабушка говорила о тебе.

Хенрик.Да? ( Пауза. ) Вот как?

Фредди.…она сказала, что твой дед и все остальные члены семьи совершили тяжкое преступление по отношению к тебе и твоей матери. Сказала, что ей хотелось умереть, когда она думала о своем внуке, которого у нее отняли. Она не знала, как искупить вину. Сказала, что от мысли о вашей беззащитности и бедности просто заболевала. Она пыталась объяснить собственное бессилие. Для того, кто знаком с семейством Бергман, понять это бессилие не слишком трудно.

Хенрик.…да.

Фредди.…а потом бедняжка умерла?

Хенрик.…да, умерла.

Фредди.…ты успел ее повидать? Она очень нуждалась в…

Хенрик.Она лежала в Академической больнице в Уппсале. Я готовился к экзаменам и все откладывал посещение. А когда наконец собрался, узнал, что она скончалась несколькими часами раньше.

Фредди.А с дедом виделся?

Хенрик.Мы столкнулись в больничном коридоре, но сказать нам друг другу было нечего.

Фредди.Я был на похоронах, но тебя там не встретил.

Хенрик.…я не ходил на бабушкины похороны.

Фредди.…ну да, понимаю.

Больше говорить было не о чем. Конец разговора повис в воздухе. Допив ликер, Фредди Паулин быстро, словно бы у него с души свалилась тяжесть, встает и любезно прощается.

Альма склоняется над девушкой, уже забравшейся под одеяло. «Спокойной ночи, девочка моя, — говорит она шепотом. — Спокойной ночи, не забудь посчитать оконные стекла, так всегда делают на новом месте, и тогда твои сны сбудутся». «Спокойной ночи, тетя Альма, — шепчет Анна, — спасибо, что позволили нам приехать, такой прекрасный вечер был». Она не обвивает руками шею Альмы, что-то ее останавливает, зато Альма гладит ее по щеке: «Погасить свет или пусть горит?» «Спасибо, я сама погашу». «Только не засни со светом», — предупреждает Альма. «Нет, нет», — улыбается Анна, и Альма, в сером халате, с жиденькой, туго заплетенной косицей на спине, тихонько покидает комнату. Без корсета тело ее обвисло, голова выпячена, а спина согнута, словно она несет нечеловеческую ношу.

Хенрик в ночной рубахе сидит на застеленной кушетке, придвинутой к буфету, и маленьким ключиком заводит карманные часы. Перед ним стул с зажженной свечой. Из сумрака бесшумно появляется мать. Светится белое как мел лицо, но глаза в тени, она похожа на громадную слепую рыбу на большой глубине. Вот она подходит, ставит свечу на буфет и садится на стул — теперь видны и глаза, она тяжело дышит: «Анна — славная девушка, — шепчет она отрывисто, изо рта у нее пахнет кислым молоком. — Очень славная и красивая, настоящая принцесса. Береги ее». Хенрик качает головой: «Мне все это по-прежнему кажется сном, — отвечает он тоже шепотом, стараясь уклониться от материного дыхания. — Как будто не со мной происходит». Мать наклоняется и целует его в губы: «Спокойной ночи, мой любимый мальчик. Спи крепко. Не кори себя за бабушку. Кому-кому, а тебе уж совсем себя винить не в чем». Альма смотрит на сына затуманенными блестящими глазами, губы влажные. Хенрик, качая головой, хочет что-то сказать, но потом передумывает. «Ну, спокойной ночи, — повторяет Альма и целует руку сына. — Спокойной ночи, и не забудь погасить свет». Дважды кивает и со слабым пыхтением исчезает в темноте, бесшумно притворив за собой дверь. Хенрик в недоумении, ему страшно: Что происходит? — спрашивает он себя.

Альма, сняв халат, бродит по комнате — неслышно, на цыпочках. Часы в столовой бьют одиннадцать, им вторят часы церкви, от порыва ветра снаружи заскрипела вывеска, и снова воцаряется тишина. Альма, натянув одеяло на живот, сидит выпрямившись, со сцепленными руками и смотрит на маленький крестик из слоновой кости, который висит в торце алькова. «Боже милостивый, — произносит она, — прости мне мои прегрешения и ныне и во веки веков. Боже милостивый, сохрани и благослови моего мальчика! Боже милостивый, прости меня за то, что я не могу полюбить эту девушку. Боже милостивый, сделай так, чтобы она ушла из жизни Хенрика. Коли я ошибаюсь, коли мои мысли черны по одной лишь злобе, покарай меня, Господи! Покарай меня! А не его и не ее!»