Александр Кузнецов–Тулянин   - С Г О В О Р — повесть  

- Сейчас, сейчас, — говорила женщина.

Загремела посуда, полилась вода, и слышно стало, как невидимый человек пьет громкими захлебывающимися глотками. Чтобы увидеть Глушкова, этому человеку стоило сделать несколько шагов и заглянуть в дверную арку, в которой вместо дверей болталась легкая полупрозрачная занавесь. Напившись, человек сказал баритоном: - Сбились с ног, третьи сутки почти без сна… Спасибо вам.

- Да не за что.

Человек ушел и скоро хозяйка заглянула в комнату, испуганно посмотрела на Глушкова: - Да это же тебя ищут… Господи, не хватало нам еще… Господи, помилуй.

Глушков вжался в спинку дивана, ссутулился, глядя себе на босые ноги.

- Господи, помилуй. — Она убежала назад, в кухню, затопала там, потом вернулась, долго пристально смотрела на Глушкова маленькими внимательными глазами, сказала: — Иди поешь. — И добавила как–то обреченно, жалобно: — Ничего знать не хочу… Ох, дурак, ох, дурак. — И вдруг сердито прикрикнула: — Иди — ешь.

- Спасибо, я сыт, — еще больше потупился Глушков.

Она опять выбежала и вернулась, испуганно быстро заговорила: - Поешь. А я пошла сейчас… Дверь–то на замок не закрываю, все равно никто не войдет. А только щеколду накину… Ее изнутри толкнуть, дверь–то, она легко откроется. Толкнуть, и откроется…

Она ушла, чем–то грохнула напоследок на веранде, и больше Глушков не слышал от нее ни звука.

На кухонном столе, застеленном цветастой клеенкой, стояли две глубокие тарелки : одна с простым капустным салатом, другая с крупными кусками рыбы, жареной до коричневой корки. Но Глушков не сразу притронулся к еде. Он прошел по тихим комнатам. Был он совсем один в совершенно чужом незнакомом доме, и это было непривычно и удивительно ему. В двух комнатах и широкой кухне стояла простая мебель: пара кроватей, шкаф, диван, телевизор на тумбочке, два кресла с замусоленными подлокотниками, стол и несколько стульев… Все эти предметы давно напитались чужим естеством и, обретя безмолвную одушевленность, теперь теснили Глушкова и будто смотрели на него исподтишка и прикасались к нему невидимыми руками. Глушков кисло улыбался. На кухне, заодно служившей кому–то спальней, он увидел на спинке кровати свое обмундирование. Но прежде, чем переодеться, он все–таки сел за стол и неторопливо съел два куска рыбы, запивая ее давно остывшим сладким крепким чаем из фаянсовой чашки. И лишь потом снял с себя мягкий спортивный костюм, облачился в ссохшуюся каляную гимнастерку. Взял шинель с гвоздя у двери, оделся, огладил шинель на боках и сутуло вышел из дома — на двери громко звякнула навесная железная щеколда.

Воздух был пасмурным и спокойным, и только две морские птицы, две грязно–серые чайки дрались в низком неповоротливом небе. И Глушков со страстным любопытством, забыв обо всем, с минуту смотрел на этих птиц, размахивающих длинными неуклюжими крыльями, похожими на коромысла, словно они хотели подцепить друг друга этими коромыслами и опрокинуть в воздухе.

Скосову тоже попались на глаза птицы. Он стоял с противоположного торца крашеного синего одноэтажного здания, у низкого входа в маленькую кочегарку, в которую он устроился работать две недели назад. В здании этом размещалась вся местная власть: администрация, участковый милиционер, почта, узел связи. Скосов с напарником приводили в порядок печь: они должны были в этот же день сделать пробный обогрев власти, и, выйдя покурить, он увидел, задрав голову, двух крикливых чаек. И что–то толкнуло его, он подумал, что надо бы сейчас же бросить все и сходить домой. Сказал напарнику, не старому еще, но седому мужику с послушным обветшалым лицом, что отойдет на десять минут.

Скосов вошел в пустой дом. Не снимая стоптанных сапог, прошел по пустым комнатам, топча грязными подошвами старенький, но тщательно вычищенный палас. Вернулся на кухню, сел за стол, закурил, наполняя терпким дымом светлое помещение и роняя пепел на блестящую клеенку. Так он и сидел за столом и напряженно курил одну сигарету за другой, разминая окурки прямо в маленькой фарфоровой солонке, окуная, топя их в мелкий белоснежный песочек на донышке, пока на улице не хлопнула калитка и не вошла запыхавшаяся от тяжести толстой сумки жена. Она замерла на входе, сразу уловив, учуяв спрессованное в супруге ожесточение, и молча взирала на его бледное затвердевшее лицо, сама ответно ожесточаясь. Он спросил тихо: - Где пацан?

- Не знаю я, — выдохнула она, одолевая эту свою ярость, которая была бы ей теперь неловкой помощницей. И все–таки почувствовала слабину в муже, попробовала храбриться: - Я что же, должна сторожить его?.. Вечно тащишь кого ни попадя. Не дом — казарма. Мне прикажешь на весь гарнизон готовить?.. А этот мальчишка… Ты вообще в своем уме? Его ищут, он чуть не убил кого–то…