Яков Рахманов - Судьба, или жизнь дается человеку один раз…

— Твоими бы устами да мед пить.

Массаж ног начинается с легкого разминания стопы и пальцев, а по мере его продвижения вверх по ноге усиливается давление рук и амплитуда их движений. Массаж как–то незаметно перешел в легкое поглаживания ног выше и выше колена.

— Да ты искусник, — произнесла пободревшим голосом Сара, — ее дыхание и вздымающаяся полуобнаженная грудь выдавали какое–то волнение. Я посмотрел на нее. Чернющие глаза сверкали, отражая пламя свечи, губы подрагивали, готовые что–то вымолвить. Я решил их поцеловать для ее духовной поддержки. Член преступно зашевелился (откуда взялась сила), я мощно вошел в нее. Легкая дрожь прошла по ее телу, и оно полностью и страстно отдалась на волю искусителя. Мы мгновенно совершенно забыли, что спали в одной палатке два месяца, абсолютно не думая о том, что мы мужчина и женщина. Минут через 10–15 ее тело все сильнее прижималось ко мне, как бы приближая глубину влагалища к концу члена, стоны усиливались, ногти впились мне в спину. Мы ослабли в одну секунду. Через некоторое время, почти успокоившись, она трепетно обняла меня — Яшка, милый, — и нежно поцеловала. Я опять принялся за свое дело. За ночь мы еще четыре раза улетали в рай и два раза в холодную воду якутской речки. Утром Сара проснулась от нечаянного прикосновения к моему члену, который торчал слегка изогнутым колом. Она робко погладила его ладошкой, сладостно вспоминая прошедшую ночь. Я спал крепко, но был очень чуток, как охотник в засаде, чувствующий нутром каждый шорох, и всегда готовый к моментальному выстрелу в цель. Весь день, еще ночь и еще день мы выбегали из палатки, только чтобы остыть и смыть горячий пот. К вечеру Сара взмолилась — Яшенька, я смертельно хочу есть.

Кроме каши, я ничем не мог ее накормить. Не прошло и получаса, как я внес в палатку рассыпчатую кашу, благоухающую кубанским рисом и топленным вологодским маслом.

— Яшка, мне никогда в жизни не было так хорошо, и я никогда не ела ничего вкуснее.

Доев последние рисинки и облизав со смаком ложку, она добавила: — Дурашка, я думала, что такую непрекращающуюся любовь только писатели выдумывают в книжках, а оргазм и блаженство от него — это выдумки моих непутевых подруг.

— А как же одиннадцать лет замужества? — удивился я.

— Это было неинтересное, как бы обязательное занятие, редко больше одного раза в неделю, — грустно добавили она. Перед сном мы пару раз предались любовным утехам и сморились в мертвецком сне.

Утром мы переставили палатку на террасу на более сухое и высокое место. Упаковали всю коллекцию, убрали все коряги и крупные камни с площадки, где предполагалось принять вертолет. Приготовили консервированный борщ и гречневую кашу. Досыта наелись. До ночи терпения нам не хватило. Вечер и полночи палатка ходила ходуном. Иногда из нее выносились два голых тела, с визгом и хохотом летящие в холодную воду.

Пришло 20 августа. Наши коллеги не возвращались. Они знали, что нас должны были вывезти 13–15 августа, поэтому мы их особо не ждали. (Оказывается, у них пали лошади. Они все маршруты выполняли пешком, все таская в рюкзаках, и раньше времени ушли в ближайший поселок). Вертолет мы ждали ежедневно весь световой день. Теперь торопиться было некуда. Мы были, в общем–то, счастливы в своей неожиданной любви. Вертолеты на севере могут не прилетать и неделю, десять дней. Задержка вылета становилась нам на руку. Некоторое беспокойство вызывало стремительное сокращение всех продуктов, кроме муки и чая. Мы стали экономить тушенку и собирать из нее жир. На десятый день я, плюнув на все, и решив, что без меня не улетят, пошел ловить хариусов. За ужином мы едва не объелись. После второй недели мы стали отходить от базы с каждым днем все дальше и дальше. Пошли грибы, созрела голубика. Мы жарили грибы на жире из тушенки, пекли пирожки и варили вареники. Запивали ароматным чаем, растягивая по одной карамельке на день. К концу месяца грибы кончились, кислые до оскомины вареники без сахара с трудом лезли в рот.

И тем не менее, если сказать, что нам было хорошо, — это значит не сказать ничего!

Можно было, бросив все, уйти на ближайший прииск, расположенный в 70–80 километрах от нашей стоянки, а оттуда добраться до Якутска. Но мы понимали, что скоро выпадет снег, под ним останется коллекция, собранная с таким трудом, за ней никто не полетит. Вторую такую коллекцию не собрать, да и денег никто не даст на повторную экспедицию. Мы решили остаться, ведь за нами все равно рано или поздно прилетят. Мы были уверены, что в Новосибирске уже точно предпринимают какие–то меры, поскольку уже целый месяц, как мы должны были вернуться. Я поставил палатку поменьше на твердый каркас, приспособил свою маленькую разборную печурку–буржуйку и стал каждый день заготавливать дрова. На речке появились ледяные забереги, и перестали ловиться хариусы. Уйти высоко в горы за снежным бараном я не решался — не мог же я оставить Сару одну на два дня. Этот поход оставался на крайний случай, к тому же по свежему снегу барана возможно выследить за один день. Мы перестали ждать и тревожиться. Днем гуляли по окрестностям, придумывая, как бы разнообразить нашу немудреную, преимущественно растительно–мучную трапезу. Ночью сливались в разнообразных любовных позах и забывали все на свете, а мир, который, казалось, забыл о нас, нам и на дух не был нужен. Прошло еще две недели. Я приготовил поленицу дров в свой рост и заявил, что завтра прилетит вертолет. На вопрос: «Почему?», — я ответил, что примета такая и вспомнил почти аналогичную ситуацию на Колыме. Там тоже целый месяц до глубокого снега не было вертолета. А прилетели сразу два аккурат на следующий день после того, как мы завершили заготовку дров, которых хватило бы на всю зимовку.