Юрий Буйда - Пятое царство

Однако вместе с тем, противопоставив «доброму» бездействию (позитивному безволию) «злое» действие, волю и принеся себя в жертву принципу нерассуждающего подчинения власти («отцу»), они возбудили настороженное и даже отрицательное отношение к личности свободной, деятельной, активной, то есть к личности вообще, как таковой, действующей несанкционированно, полагающейся лишь на внутренние духовные ресурсы.

В условиях мусульманского Ига русские земледельцы стали называться крестьянами, т. е. христианами, сплотившимися вокруг Церкви в монолит, не поддававшийся иноконфессиональным, иноверческим искушениям. Любое отступление от православия – пусть самое безобидное – приравнивалось к преступлению, ереси. Отпасть же от Церкви или вступить с нею в конфликт в условиях того времени было равнозначно полному разрыву с православным государством, с обществом, то есть – разрыву всех кровно-родственных, духовных и социальных связей, отказу от покровительства и защиты общины перед лицом Врага.

Единомыслие было нормой. Как писал о русских Иосиф Волоцкий, мы «все единого пастыря Христа едина овчата суть, и все единомудрствующе».

Так и тогда закладывались основы загадочной русской соборности.

В тех же условиях была немыслима и церковная самостоятельность, автономия по отношению к светской власти, государству (автономия наподобие католической, которая породила Лютера, Реформацию и либерализм). Церковная самостоятельность даже на уровне попытки была бы воспринята общественным мнением эпохи как покушение на национально-государственную целостность, жизнеспасительную сплоченность.

В алхимическом котле Ига родился уникальный симбиоз – «богоизбранное супружество» государства и церкви (симфония), когда выражение «русская церковь» означало «православная церковь», а «православное царство» имело более или менее строго очерченные границы, столицу, вооруженные силы, полицию, бюрократический аппарат и систему налогообложения.

Идеологизация государства развивалась в том же русле, в тех же берегах, что и огосударствление Церкви. Авторитет такой церкви мог быть только духовным, внутренним. Не случайно же весь Освященный собор Православной церкви, за исключением архиепископа Астраханского, «предался» Лжедмитрию I. Причина одна: Самозванец обладал всей полнотой власти.

Европа пошла иным путем: церковь владела душами людей, тогда как корона – их налогооблагаемыми телами. Это двоецентрие , которого на Руси не было, как заметил Георгий Федотов, послужило фундаментальной основой европейской свободы личности. По мнению Франка, «религиозный дух западного мира с самого зарождения европейского общества в эпоху раннего Средневековья с огромной силой вложился в дело внешнего строительства жизни», тогда как в России «великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком вглубь, почти не определяя эмпирическую периферию жизни… она не определяла собою общественно-правового уклада русской жизни и государственных отношений».

Созданное к началу XVII века национальное государство скреплялось верой в Силу, а уж потом силой Веры, – но не адекватной национальному государству секуляризованной государственностью, высвобожденной энергией самочинной личности, наконец культурой, которая основывалась бы на признании автономной ценности земной жизни.

На этом историческом фоне подвиг Бориса и Глеба обретает новое измерение, представая актом сознательного антиперсонализма, отказом от любого деяния, не санкционированного Отцом-Хозяином и подрывающего главный духовный ресурс государства – Дух Общности – перед лицом врага (Орды, Запада или дьявола).

Наверное, здесь и нужно искать объяснения русской ксенофобии с ее оборотной стороной – так называемым преклонением перед динамичным и технически (во всех смыслах) более совершенным Западом.

Здесь же и источник чрезмерного уважения к традиции, перерастающего в тотальный консерватизм, когда бездействие ассоциируется с благодатью – устойчивостью, прочностью, жизнеспособностью.

Понятно, что в условиях, когда превыше всех свобод ставится свобода внутренняя, духовная, всякое внешнее, социальное проявление личности допускалось лишь с санкции власти – слившихся в целое Государства-Церкви.

И само собой разумеется, что это затрудняло или делало невозможной самореализацию человека, который, вдобавок ко всему, был поставлен в крепостную зависимость от власти, т. е. лишен возможности распорядиться собой по своему усмотрению. Это касалось не только крестьян, но и бояр с князьями, называвшими себя перед лицом царя его «холопами».