Зоран Живкович - Четвёртый круг

Что ты с ним сделал? Неужто ты превратишь Мастера в раба своего послушного, заставишь его учинить святотатство такое только ради удовольствия своего? И это в храме Божьем, где место лишь только Сыну Его пресвятому, Марии, Деве благородной, да другим святым, чьи имена ты устами своими погаными и помянуть не смеешь!

Неужто он будет рисовать картины адские, осквернит стены освященные твоими испражнениями, загадит чистоту дома Господнего дерьмом преисподней?

Скрыть это уже нельзя. Даже имей я время и возможность, не смог бы незаметно заштукатурить целый свод с этой картиной царства сатанинского. Долгополые, чтоб им пусто было, уже шныряют вокруг, точно звери, почуявшие кровавый след и скоро увидят это изображение, на которое Мастера демоны подвигли. А когда игумен прознает, что в его монастыре поселился сам нечистый, чтоб над Всевышним в лицо насмехаться…

Даже и подумать об этом не смею, нет нам спасения. Ни ему, ни мне, его невинному слуге. Невинному — да, но ведь все меня виноватым считать будут. Ты помогал ему почти полжизни, так докажи, что тень вражья и на тебя не пала! Кто вспомнит, что он даже краски мне не дал смешивать для этого сатанинского богохульства, что я это только сейчас в первый раз увидел. Да лучше б я ослеп, чтоб никогда не видеть…

Даже когда меня еще ребенком пугали картинами преисподней, да так, что я их до сих пор боюсь, ни один из тех страшных рассказов и сравниться не мог с тем, что Мастер по воле дьявольской нарисовал на своде храма Всевышнего! Правоверный и вообразить не может такую пустыню адскую бескрайнюю, без единой твари Божьей, без растений, зверей, людей, любезных оку Господнему. Только серое, смерть бесконечная, и нигде ни единого знака Спасителя.

А посреди этого ужаса неземного, какого во всем мире и до Творения не было, все же есть знамение, знак сатанинский — круг нечистого… Там, где место кресту пресвятому!

Ох, бедный я, несчастный. И за какие грехи мне наказание такое? Нет на мне ничего! Мастер хотя бы знает, за что страдает. Дар его силен чудовищно, и я с самого начала подозревал — не от Бога это. Может, эта догадка и есть мое прегрешение единственное. Ну не может Господь любить тех, кто по таланту к Нему Самому приближается. Способности Он дает, но умеренные, скромные, чтоб одаренного гордыня не обуяла, чтоб не подумал тот с Ним силами мериться.

А коли эту границу кто перешел, так то уже не Божий, но дьяволов дар. Сатана, ангел падший, в битве вечной, нечестивой со Всевышним посягает на души людские, хочет их из-под крыла Божьего отнять, чтоб потом наслаждаться их муками вечными в безднах адских горестных.

Лукавый умеет людей слабых и тщеславных привлечь дарами сверхъестественными, так что те сами ему предаются, лишь бы свою гордыню непомерную потешить. И Мастер мой, да смилуется Бог над ним, видно, также душу свою обещал нечистому в обмен на талант художника великий. Ибо кто с ним сравниться может в целом мире христианском, правоверном, кто еще столько монастырей и храмов Божьих расписал святыми картинами чудесными?

Хотя грех его теперешний огромен, разве не заслужил он на том свете прощение за то, что весь дар свой, пусть и дьявольский, завещал имени Господа и положил во славу Его? А это еще не все. Я сам свидетель, как тяжело ему дался договор с нечистым, сколько боролся он с демонами, пришедшими мучить его и напоминать об обещании, данном их господину адскому.

Но бороться бесполезно, ибо враг в конце концов всегда за расчетом приходит. И ведь где это сделал — в самом неподходящем месте, как это он умеет, будь проклят во веки веков, чтобы уравновесить страшным образом все картины Мастера во славу Божью. Заставил его, и тот вместо полян райских, полных цветов и трав разнообразных, нарисовал пустыню адскую, угрюмую и бесплодную, вместо честного креста изобразил круг нечестивый, престол сатанинский, а там, где искони солнце одно было, словно блестящее око Господне, он три солнца цветов мрачных, подземных, будто три гнилых зуба дьявольских, вывел, чтоб порадовать наперсника своего и мучителя.

Смилуйся, Всевышний, над душой его мученической. И над моей, невинной…

Зов Сбора наконец прозвучал вновь.

Три шара неподвижно лежали на вершине невысокого холма в ожидании еще шести, раскатившихся по долине, чтобы двинуться вместе, как подобает племени. Ветер, что зарождался где-то в далеких пределах, сгибал голубые колосья рохума, засыпая их разбухшей полленовой пыльцой и наполняя воздух множеством разнообразных запахов, собранных во время долгого пути.