Мартин Эмис - Беременная вдова

Менялся и Кит — однако не внешне… Тут, в замке, если идти его каменными коридорами, эхо было громче шагов, и попадались разрывы, вызванные жалкой леностью скорости звука. Синкопированные шаги. Хелло. Эхо. И к тому же постоянно было видно собственное отражение: в неожиданных местах, в шикарных, подернутых рябью зеркалах, разумеется, а еще в серебряных тарелках и супницах, в лезвиях и зубцах увесистых столовых приборов, в пластинах лат, в толстых освинцованных окнах после наступления темноты.

Внутренне Кит менялся. В нем появилось нечто такое, чего не было прежде.

— Ну? Так чем же плох Адриано? — спросил он Лили тем вечером в салоне.

— Не скажу. Погоди, сам увидишь. Все, что могу сказать, — он очень хорош собой. С превосходно выточенным телом. И очень интеллигентный.

В раздумье глаза Кита двинулись вбок.

— Ну да, у него ужасный смех и очень высокий голос. — Лили серьезно покачала головой.

Он подумал еще и сказал:

— Ну да. Он чокнутый.

— Нет. Это ты чокнутый. При этом в тебе даже теплоты нет.

Кит пошел в кухню.

— Чем плох Адриано? — спросил он Шехерезаду.

— Я обещала Лили, что не скажу.

— Это что же, э-э, непереносимо? Его недостаток?

— Да я сама не знаю. Посмотрим.

— Он что…

— Хватит вопросов. Не искушай меня. А то я расколюсь. Сегодня со мной такое уже произошло один раз. Проболталась.

Тем вечером за ужином он провел мысленный эксперимент, или чувственный эксперимент: впервые посмотрел на Шехерезаду любовными глазами. Словно он ее любит, а она любит его в ответ. Выказывая дружеские чувства Лили, Уне и Уиттэкеру, он смотрел на Шехерезаду — так часто, как только смел, — любовными глазами. А что они видят, эти глаза? Они видят нечто эквивалентное произведению искусства, видят ум и талант и захватывающую сложность; минуту за минутой он представлял себе, что сидит в приватном зале для просмотра, что он — свидетель первого представления незабываемой спонтанности. За кадром этого фильма режиссер, гений с тяжелой судьбой (и, вероятно, итальянец), поступал мудро — спал с этим великим открытием. Ну конечно. Смотрите, как он ее подсветил. Сразу видно.

Кит уронил голову и уставился на зернистую муть на донышке своей кофейной чашки. В нем было нечто такое, чего не было прежде. Оно родилось, когда Лили произнесла слово «невтерпеж».

То была надежда.

И вот они здесь, в десятилетии «Она», да только все как один — в средоточии нарциссизма. Они не похожи на старших и не будут похожи на младших. Потому что помнят, как было прежде: бремя на плечах индивидуума было легче, когда человек жил своей жизнью более автоматически… Они — первые за все время с тех пор, как вырвались в это безмолвное море, где поверхность — горящий подобно зеркалу щит. Внизу, у грота, внизу, у оранжереи, там лежали они, нагие, не считая инструментов желания. У них было Эхо, у них было эго, они были отражениями, они были светляками с их люминесцентными органами.

Кит, дорогой мой малыш!

Шлю плохие вести о нашей поразительной сестрице (как, по-твоему, насколько плохо дело?), поэтому попробую тебя развеселить, пока снова не расстроил: Займется сердце, чуть замечу [16] Из стихотворения У. Вордсворта. Перевод А. Ларина. . Сердце — одинокий охотник [17] Роман К. Маккаллерс. . Дубовые сердца [18] Гимн Королевского военно-морского флота Великобритании. . Сердце тьмы [19] Роман Дж. Конрада. . Схорони мое сердце у Вундед-Ни [20] Книга Д. Брауна «История американского Запада, рассказанная индейцами». . И разорвалось сердце великое [21] У. Шекспир, «Юлий Цезарь». Перевод И. Мандельштама. .

— Что тут такого смешного? — спросила Лили, намазывая джем на тост и наливая себе вторую чашку чая.

— Это у нас игра такая. У нас с Николасом. Бот, посмотри.

— Повторяю вопрос. Что тут такого смешного?

— «Сердце» надо заменить на «член мой». Например: разбился член мой редкостный… [22] «Разбилось сердце редкостное» — У. Шекспир, «Гамлет». Перевод Б. Пастернака.

— Сердце — одинокий охотник, — сказала она. — Это разве не женщина написала?

— А, если женщина, тогда вместо «член мой» подставляешь «пипка».

— Схорони… Немного нескладно, тебе не кажется?

— Да. Очень. — Он объяснил, что, когда растешь в просвещенном доме, где все разрешается и прощается, где не осуждают ничего, кроме осуждения, у тебя вырабатываются пагубные привязанности. — Мы всегда этим занимались. Там еще куча всякого.