Михаил Чулаки - У Пяти углов

Наконец поздравляющие почти отхлынули, только дама с белым букетом почему-то не уходит, неужели не все высказала? Не все восторги? Ксана подошла, сказала даме:

— Извините, — и отвела Филиппа чуть в сторону: — Давай уйдем со второго отделения. Смольников-то не был на твоем!

Филипп посмотрел как-то свысока, дернул головой по своему обыкновению — додергается когда-нибудь до тика! — и сказал назидательно:

— Отвечать ему тем же — это мелко. Зачем выглядеть мелочным?

Как он все примитивно понял! Ну да, Ксана сказала, что нужно уйти — но в широком смысле, а не буквально. Уйти — да, показать, что не унижаешься до низкопоклонства перед Смольниковым; уйти — но проявить великодушие, может быть, даже остаться. Но чтобы Смольников чувствовал: мог Филипп уйти, но не ушел, потому что выше мелочных счетов. Так нужно понимать, а не буквально! Уж кто-кто, но Ксана никогда не унижалась до мелочной мести. Ни в театре своем…

— Да не о том же я вовсе! Не уходить, но чтобы он почувствовал! Уйти — высказать отношение!

— Не знаю, как это — отношение? Уйти — это спуститься вниз, надеть пальто, выйти на улицу — и домой. А как еще?

— Ну неужели непонятно?! Неужели все так буквально?!

Как с ним говорить, если он не понимает элементарной мысли?!

Снова явился Виталий Георгиевич:

— Третий звонок! Пожалуйста!

Ну вот — и не ушли, и вообще никак не выразили отношения.

Смольников вышел из артистической — опять вместе с Феноменовым — и быстро пошел через фойе, что-то рассказывая своим высоким голосом. Ксана шла в ложу и слышала, как Смольников ее догоняет.

Она уселась было на прежнее место, но, когда Смольников подошел и сел сзади рядом с Филиппом, Ксана попыталась уступить ему место: ведь его отделение, пусть сидит впереди. Попыталась привстать, но Смольников усадил ее, надавив руками на плечи:

— Сидите-сидите, что вы!

Тогда Ксана повернулась к нему, их лица оказались совсем рядом.

— А где же ваша жена? Ее бы усадить в первый ряд.

— Она сегодня занята. Представляете, читает лекцию в каком-то клубе. Не то про Ван Дейка, не то про Водкина-Петрова. Она же ведает не музыкой, а живописью. Какой-то нонсенс, правда?

У него то и дело проскальзывали — беспомощные детские интонации, и это ему шло.

— Перенесла бы лекцию ради такого события.

— Не может! Для нее это очень важно — лекция. Она меня не очень-то жалует как творческую личность. Чуть ли не единственная, представляете? И чтобы именно жена. Впрочем, и принято говорить женам: «Ты у меня единственная!» Какой-то нонсенс. А вы признаете в Варламове творческую личность?

Кажется, он даже с игривостью слегка толкнул Филиппа локтем. Тот постарался улыбнуться и невольно дернул головой.

Надо было сказать твердо: «Да, признаю!» Чтобы поставить этого Смольникова на место. Дать наконец понять, что она осуждает его за то, что он не по-товарищески проигнорировал симфонию Филиппа. Дать понять! К тому же Ксана и на самом деле признает в муже творческую личность… Но зачем же совсем огорчать Смольникова, чтобы думал, будто он несчастнее всех.

— И признаю, и не признаю. Можно смотреть субъективно или объективно. Или субъективно-объективно — и все выйдет по-разному.

Может быть, Филиппу хотелось бы, чтобы она ударила в фанфары в его честь, как только что в финале его симфонии, — нет, ударяют во что-то другое… в литавры… очень похоже: фанфары — литавры… Но он не дождется. В фанфары пусть ударяют дамы вроде той с белыми хризантемами. А она судит объективно. Или субъективно.

Смольников как-то смешно выставил вперед свою мефистофельскую бородку. Смешно и мило.

— Французы говорят, что для камердинера нет великого человека. Наверное, и для жены.

— А кто мы сейчас? И кухарки, и домработницы, и эти… камердинерши. И уж после всего — жены.

Интересно поговорить с умным человеком, но уже расселся оркестр. Поворачиваясь лицом к залу, Ксана еще раз скользнула взглядом по мефистофельской бородке Смольникова и опять пожалела, что Филипп отказывается отрастить бороду, которая его бы облагородила и украсила, — не мефистофельская, такая не пошла бы к его кругловатому лицу, а полукруглая, шкиперская.

Встреченный редкими нерешительными хлопками, появился Аркадий Донской, деловито поправил партитуру, дал знак оркестру приготовиться…

Смольников назвал свое сочинение «Триптихом». И правда, это лучше, чем безликое слово «симфония». И словно бы слышится короткий смешок в самих звуках: «триптих». Все правильно: в самой музыке больше всего слышалось именно коротких смешков. Смольников ни разу не унизился до долгой плавной мелодии.