Клара Санчес - Последнее послание из рая

Мать оказалась очень взволнованной. Я поцеловал ее и назвал мамой, потому что знал – это слово ее растрогает и отвлечет на какой-то момент от переживаний по поводу мистера Ноги.

– Какая лекция, мама! Тебе понравилось бы. Эйлиен говорил о любви.

– Ты слышал что-нибудь?

Я отрицательно покачал головой.

– Бедняжка в отчаянии. Сегодня он весь день просидел дома. Боится, как бы кто-нибудь что-нибудь не сказал.

– Тебе не следовало слишком беспокоиться, он всего лишь твой тренер.

– Это человек, который попал в сложную ситуацию, это – друг. Мне не нравится, когда люди страдают.

– Он страдает, потому что круглый дурак. Ты разве не замечала, что у него совершенно нет мозгов? Ему надо было вытащить тело.

Тем не менее она продолжала:

– Иногда он говорит, что пойдет в полицию, чтобы покончить со всем этим, но мне кажется, сейчас он может только еще больше запутать дело. Почти наверняка труп видел еще кто-нибудь.

– Скажи ему, пусть он забудет обо всем. Только он видел тело, только он один знает, что видел. Бог мой, мама, готовь ужин.

Я решил прекратить на этом разговор, поскольку мне казалось, что как он, так и моя мать должны немного пострадать. Дни неуверенности, страха, пропуска премьер в «Мультикино», отказа от демонстрации красивых спортивных доспехов, дни, когда человек заводит двигатель своей машины, не замечая, что в нем возникает какой-то странный шум. Мои мысли вновь вернулись к Тане, возникло желание вновь очутиться перед дверьми Ветеринара, сквозь которые будет видно небо – такое, каким я представлял себе небо, то есть небо с Таней, и звуки поблизости, но не очень близко, издаваемые кошками, собаками и птицами. На небе всем есть место в таком порядке: Ветеринар в своей консультации, Марина в глубине дома, подобно рыбе в морских глубинах, Таня рядом со мной в зале или в саду и Эдуардо в одиночестве за компьютером или за настольным футболом. Я надел свою лучшую одежду и побежал к холму.

Наше душевное состояние в годы отрочества больше определялось будущим, чем настоящим, больше тем, кем мы собирались стать, а не тем, кем мы были. Мы с Эдуардо собирались поступать в университет. Он – как гений, я – как представитель остальной части человечества. Впрочем, пока мы все еще жили по давно заведенному порядку: ездили по пятницам и субботам в Мадрид на семьдесят седьмом автобусе. Приехав на место, мы, как правило, спускались в метро и ехали до Монклоа. Монклоа и Аргуэльес – это бульвары, дальше которых мы обычно не ходили. На любом из них мы постоянно встречались с одними и теми же людьми, с теми же девушками, которые приезжали из пригородов подобно нам, с нашими сотоварищами по моей школе и по частному колледжу Эду. Когда он встречался с ними, то становился напряженнее и язвительнее, чем всегда. Много пил, так что в конце приходилось тащить его, как тюфяк, к такси, а потом следить, чтобы его не стошнило в автобусе, потому что возвращались мы на автобусе, набившись в него как сельди в бочку, и если ему не выпадала удача сесть, его могло буквально вывернуть наизнанку. В этих случаях Эду был ужасно бледен, сильно потел и напоминал жалкого цыпленка. Трогательно несчастный, с отсутствующим взглядом, он был вынужден искать свободное место, где было бы достаточно воздуха, или просить уступить ему место тех, кто ухитрился присесть на ступеньки у дверей автобуса, ибо иначе его могло стошнить прямо им на головы. А по прибытии в поселок приходилось вести его к себе домой и укладывать на диван головой вниз – на всякий случай. Он привносил с собой атмосферу хаоса, которая мне не нравилась. Мне нравилось как можно меньше нарушать идеальный порядок, в котором содержала наш дом домработница. Мне хотелось, чтобы в нем не бывали бы ни Эду, ни мистер Ноги, ни, если уж на то пошло, мать.

По утрам я давал ему кофе, возвращал брюки, которые он, не знаю как, снимал ночью, а потом очень долго надевал, демонстрируя в зале, на кухне и в туалете голубые детские шлепанцы и белые безволосые ноги с небольшими мускулами на икрах, появившимися благодаря езде на велосипеде, которым я заставлял его пользоваться. Он настаивал на том, чтобы принять душ у меня и провести остаток утра вместе, но я убеждал его, что будет несравненно лучше, если он примет душ у себя, где у него было чистое белье, в которое можно переодеться после душа, что было бы очень полезно для кожи, и что позднее мы созвонимся. Ему всегда очень хотелось остаться в нашем доме, и он самым бессовестным образом использовал для этого мою мать, хотя и знал: ее приглашения ничего не стоили, я всегда был способен прогнать его без всяких церемоний. Мой дом был моим домом, а не общественной тропинкой, обсаженной деревьями, и не пустырем, так как имел стены и двери, а также замок, а воздух в нем был пропитан чистотой с запахами лимона, или альпийских сосен, или чистого снега.