Клара Санчес - Последнее послание из рая

– Ну почему это должно было случиться именно со мной? Ну почему?

– Да, нам давно пора идти, – сказала моя мать.

Мистер Ноги шел за нами к гаражу так, словно ноги у него были налиты свинцом. Он волочил их, превратившись в мешок мякины. Я шел как на экскурсию. Фонарики, озеро, фары автомобиля, которые освещали тропинку, и темные заросли кустарника по обеим сторонам плюс ко всему – беспросветная тьма, в которую мы въезжали. Я с удовольствием съел бы бутерброд с ветчиной и включил музыку.

Мы запарковали машину так, чтобы свет фар был направлен в сторону озера, но там ничего нельзя было разглядеть. Это было настоящее царство тьмы. Ни движения, ни звука, ничего оттуда, где закончила свой путь та женщина, птицы и бог его знает что еще.

– Луны почти не видно, – сказал мистер Ноги.

Мы взяли из багажника фонарики и пошли сквозь заросли тех самых растений, которые в любой момент могли впиться нам в ноги.

– Это безумие, – прошептала мать.

– Ладно, давайте посмотрим, – сказал я. – Где ты ее видел?

– Кажется, здесь.

Я направил фонарь туда же, куда он направил свой.

– Правда, меня в дрожь бросает, – сказала мать.

Были видны тени у зарослей тростника, что-то более светлое, но было невозможно понять, что это такое.

– Надо найти палку и потыкать ею, – предложил я.

Но мое предложение отвергли начисто. Мне было сказано, что если они в чем и уверены, так это в том, что не возьмут в руки палку, чтобы зондировать ею воду в надежде наткнуться на труп. Мы направляли лучи фонарей в разных направлениях и под разными углами, но высвечивалось всегда одно и то же – нечто непонятное, прикрываемое тенью растительности. Моя мать долго не подавала голоса. Мы с мистером Ноги перешептывались: «Здесь, здесь!» – «Посвети сюда!» Как бы тихо мы ни говорили, наши голоса распространялись над озером и звучали в деревьях, высоких и страшных, которые слегка вырисовывались позади в царившей вокруг темноте. Эдуардо все это привело бы в восторг. Когда же мы решили возвратиться и моя перепуганная мать повернулась, а мистер Ноги, забывшись под воздействием необычной обстановки, положил матери руку на плечо, я за ними не пошел, остался созерцать загробное спокойствие открывшегося передо мной мира.

Вернувшись к машине, в которой меня молча ожидали спутники, я сказал:

– Ты хоть представляешь себе роль, которую сыграешь перед полицейскими? Из-за тебя они потеряют впустую целое утро. И если с рассветом труп станет виден, все начнется. Единственное, что ты, по-твоему, видел, была мертвая женщина, потому что у нее были длинные волосы, запутавшиеся в камышах.

– И потому, что у нее были груди, – вставил он.

– Допустим, но все остальное разобрать было нельзя, так?

Он согласился.

– Теперь наступает время работать полиции, и эта работа будет состоять в том, чтобы вывести тебя из замешательства, а именно, из того, чего нет.

– А пока я решил дождаться утра. Нужно отдохнуть.

Мать сказала, что приготовит кофе (прямо как в кино). Однако было ясно, что кофе возбудит нас еще больше, и мать, рассудив здраво, принесла поднос с ветчиной, колбасой, сыром и бутылкой вина. У меня возникла мысль, что подобная ситуация создает отвратительный прецедент и что мне не пристало наслаждаться этими вкусными вещами вместе с мужчиной, который отнимает у моего отца его жену. В сознании мелькнула картина: мой отец в пижаме говорит, что нигде ему не было лучше, чем дома, и я почувствовал пустоту в желудке, от которой чуть не заплакал. Бутылку я выпил один и упал, совсем ослабев, на диван. Сквозь сон я слышал, как завелся двигатель и стала отъезжать машина.

На следующий день после глубокого сна, когда настало новое, светлое утро, проблема озеpa отошла от меня на множество световых лет. Сейчас, упоминая слово «свет», я не могу не сказать о превосходной лекции, которую тем же вечером прочитал Эйлиен в Культурном центре. Лекция называлась «Изобретенный свет», и Эдуардо не захотел ее слушать.

– То, что свет звезд служит нам мерой времени, подчеркивает поэтическую сущность человека как вида в целом, хотя стоит нам познать себя в индивидуальном плане, как уже ничто не заставляет нас думать подобным образом. Ничто не может быть менее поэтичным, чем повседневная жизнь каждого из нас, включая людей искусства. Поэтичными могут оказаться картина, книга, скульптура, но не индивид, создавший эти вещи. Да, поэтичен образ жизни приматов, которые целыми днями играют в ветвях деревьев. Сейчас их пытаются очеловечить, хотят, чтобы они поняли, что они ниже нас и что они кончат тем, что будут таскать к телевизору домашние туфли по квартире площадью пятьдесят квадратных метров. Свет солнца, свет огня, свет, который излучают замысловатые хрустальные люстры, невидимые корпускулы, пронизывающие космос, таинственные световые волны. Выходит так, что поэтичен наш ум, но не способ выживания. И только любовь возвышает, спасает нас, несмотря на ее великое несовершенство. Наша способность любить также несовершенна, как несовершенны мы сами. В любви нет чистоты. Любви нужны блеск, украшения, побрякушки, ослепительные отражения лживых зеркал. И все же я прошу задуматься на минутку. Давайте нарисуем мысленную картину самого любимого человека, бывшего или ныне существующего. И не важно, отвечал нам взаимностью этот человек или нет. Будем думать без страха, ибо никто не может проникать в чужое сознание. Каким бы рельефным ни был образ этого человека, никто не сможет его увидеть. Возможно, найдется кто-нибудь без воображения, без любви, кто-то, кто не способен закрыть глаза, чтобы подумать о другом, призвав на помощь все свои мыслительные способности. У такого человека нет того, что переполняет грудь, горло, уста, очи, слух. Но тех, у кого все это есть, нельзя порицать за то, что они преисполнены того, чего прочим видеть не дано.