Елена Катишонок - Против часовой стрелки

При словах «живой человек» Тонины глаза наполнялись слезами. «Как ты смеешь! — гневалась мать, — кабы убили, то так и написали бы, а то… Вернется!»

Андрюшу продолжали ждать, как ждали отца, и никто не был готов к появлению Надежды с ребятишками, похожими на два крепких желудя.

…Сколько раз после ее внедрения Ирина вспомнит о походе в райком, сколько раз пожалеет о своем отказе? Ничего не изменилось от посещения райкома, разве что домашнее пчелиное слово «ячейка» перестало принадлежать Коле и Герману, а превратилось в одно из газетных слов. Ничего не изменилось, но и визит ей вспоминать не придется, ибо никогда не забывала, а жалеть… Жалеть тоже не жалела: нельзя вернуть сказанное слово, как нельзя проклясть тобой рожденное дитя. Ее всегда удивляло, когда говорили: «слово и дело», потому что для нее эти понятия были равноценны, одно могло обгонять другое, но не исключать и не перечеркивать. Может быть, оттого она никогда не отличалась разговорчивостью.

Одним словом, простофиля, в чем мать и сестра были единодушны.

Интересно, что обе столь же единодушно никогда не упоминали о райкоме при Надежде; ни разу.

Но Нади еще нет, она появится только через полгода, зимним утром и неожиданно, как снег на голову. А сейчас лето в разгаре, и даже сестра утомилась клеймить Иркину бестолковость. Попрощалась и уже в дверях — с лестницы приятно потянуло прохладой, — напомнила: «Завтра стирка. Придешь?»

Несмотря на знак вопроса, никакой вопросительной интонации в Тониных словах не было. Сестра приходила раз в неделю помочь с бельем, так как к стирке в семье всегда относились серьезно, чтобы не сказать — истово. Один день в неделю естественным образом выпадал из поисков работы, но это не вызывало у Иры никаких возражений, еще бы: сын живет у крестных на всем готовом, как же не помочь? Самое скверное происходило в конце, когда уже в дверях Тоня совала ей какие-то деньги или еду в пакете, и невозможно было не взять: сразу вспыхивала обида. А чего стоила сама возня в прихожей, когда одна сует, а другая отталкивает… словно она приходила из-за этих подачек. Сестра всегда вела дом образцово, и, если бы не помогала Ирина, нашелся бы кто-то другой; когда не случалось никого, Тоня повязывала старательно уложенные волосы косынкой и сама становилась к корыту. Да-да, к старому доброму корыту, ведь стиральные машины появятся не скоро.

Как-то само собой получилось, что помощь не ограничивалась одной только стиркой. В самом деле: нужно приготовить обед для семьи, и в магазин выскочить, и не дать белью пересохнуть — сразу под утюг, особенно Федины рубашки, — да убрать после стирки в ванной и на кухне; не разорваться же Тоне.

…Запомнился один летний день, запомнился и не уходит. Погода для стирки была отменная: горячее солнце и легкий ветерок — мечта и радость прачки. Ира вытерла руки. Подушечки пальцев так сморщились, словно их отжали и выкрутили вместе с горой белья, и теперь как раз надевала туфли, когда в прихожей появилась сестра со свертком в пергаментной бумаге и начала совать ей в руки этот сверток. «Денег у меня сегодня нет, — сказала вдруг, — а это возьми домой; съедите. Только, — она зачем-то понизила голос, — только ты Федору Федоровичу не говори».

И, как всегда, ничего не вышло из попыток отдать назад или оставить неведомый дар: Тоня держала ее руки, а в руках уже был злополучный пакет, и теснила к двери. Ах, как глупо, глупо и неловко; зачем она это затеяла и почему: «Феде не говори»? Нелепо все, хоть брось и беги без оглядки. Что там, в пакете-то?

Села передохнуть на скамейку ближнего сквера. Пергамент местами темнел жирными пятнами. Шпек.

Кусок сала в ладонь величиной.

До войны такой шпек торчал в каждой гастрономической витрине с постоянством пьяницы в пивном баре. Каждый кусок был обсыпан мелким, как пудра, красным перцем, отчего они казались ярко-рыжими. Продавец отсекал тонким ножом шмат, и на срезе становилось видно сало, белое, как рождественский снег, с одной-двумя тонкими розовыми полосками мяса внутри.

Шпек, который она сейчас держала в полуразвернутой бумаге, выглядел совсем иначе. Оплывший по краям, с грязной ржавчиной въевшегося красного перца, Тонин дар походил на крохотный сугроб под весенним солнцем. Срез был перетянут, как ниткой, тонкой полоской мяса мертвого серо-зеленого цвета.

Дома картошка есть, вдохновилась Ира, вот и поджарю. Было очевидно, что на хлеб такое не положишь. Тут срезать, там счистить; не выбрасывать же добро?..