Филип Рот - По наследству. Подлинная история

— Со мной такое один раз уже было.

Я понял, о чем речь, и продолжал тереть его махровой рукавичкой крепко-крепко, словно так мог хотя бы отчасти вернуть ему былую силу.

— Случилось это после того, как меня перевели в Южный Джерси, — рассказывал отец. — Я только принял под свое начало округ Мейпл-Шейд. Штат сорок человек. Большая контора. Двенадцать секретарш. Посреди ночи меня разбудил звонок — сообщили, что в контору кто-то проник, вломился, как мне сказали. Я встал и до уборной даже не дошел — обделался. Не иначе как со страху.

— Вот, — сказал я, дал ему мыло, рукавичку и снова сел на крышку унитаза, он же легкими касаниями мыл зад. Затем раздвинул ягодицы руками.

— Так велел доктор, — сказал он.

— Отлично, — сказал я. — Хороший совет. Не торопись.

В 1956-м — отцу тогда было столько же лет, сколько мне сейчас, — «Метрополитен лайф» поставила его управлять конторой со штатом в сорок человек: помощниками менеджеров, рядовыми агентами и двенадцатью секретаршами. Он был из тех менеджеров, которые выжимали все соки как из себя, так и из своих служащих; переведя отца в округ Мейпл-Шейд, его продвинули в третий по счету раз с 1948 года — тогда он занимал должность помощника менеджера в Ньюарке. Продвижение в каждом случае означало, что на него возлагают ответственность за более крупную контору — у него при этом появлялась возможность увеличить свой доход, однако контора, отданная под его начало, была в худшем положении и дел вела меньше, чем предыдущая, которую он вызволил из трудностей и превратил в одну из самых успешных в округе. Так что повышение обычно бывало и своего рода понижением, и ему приходилось постоянно карабкаться наверх.

Я сидел, глядел, как он поливает теплой водой трещины в заднем проходе — без этой процедуры трещины, по его словам, кровоточат, — и думал о том, что «Метрополитен лайф иншуранс компани» так и не сумела оценить по достоинству Германа Рота, а ведь такого работника днем с огнем не найти. По выходе на покой двадцать три года назад ему положили довольно приличную пенсию, за время службы он получил множество почетных грамот, наградных жетонов и т. д. в знак признания его заслуг. Немало менеджеров трудились не менее усердно и успешно, чем он, что да, то да, но из тысяч районных менеджеров, работавших на «Метрополитен», не было ни одного, который, разбуди его посреди ночи сообщением, что в контору вломились, «обосрался бы», заимствуя выражение отца, от страха. За такую преданность компания должна была бы канонизировать Германа Рота, как церковь канонизирует мучеников, пострадавших за веру.

И не была ли и его преданность мне, своему сыну, ничуть не менее примитивной и рабской? Далеко не всегда цивилизованной, да что говорить, к тому времени, когда мне исполнилось шестнадцать, я рвался освободиться от нее — чувствовал, как она меня стесняет, все так, а вот поди ж ты: теперь меня радовало, что я могу как-то отблагодарить его за эту преданность хотя бы тем, что сижу на крышке унитаза и, пока он сучит ногами, точно младенец в колыбельке, — приглядываю за ним.

Можно сказать: когда отец слаб и немощен, для сына не такой уж и подвиг — окружить его заботой и лаской. Могу только ответить, что я точно так же ощущал его ранимость (и как горячо любящего семьянина, которого больно ранили семейные раздоры, и как кормильца семьи, которого ранила неуверенность в завтрашнем дне, и как неотесанного сына еврейских иммигрантов, которого ранила предвзятость общества), когда еще не уехал из дома, а он был здоров, бодр и доставал меня никчемными советами, бессмысленными строгостями и доводами, от которых, оставшись один, я бил себя кулаком по лбу и выл от злости. И вот из-за этого-то разлада противостояние отцовской власти стало для меня гнетущей сшибкой — борьбой отчаянья с презрением. Он был не просто отец, а классический отец — у него имелись все те качества, за которые отцов ненавидят, и все те, за которые их любят.

На следующий день, когда Лил позвонила отцу из Элизабета — справиться о его здоровье, я услышал:

— Филип мне как мать.

Я был ошарашен. Можно было бы предположить, что он скажет: «как отец», но он выразился, не прибегая к банальностям, чего я ожидал, а куда более тонко и в то же время более открыто, без околичностей, с завидной, отнюдь не напускной прямотой. Да, он всегда учил меня на своем примере так, как не научили бы ни американский зауряд-папаша, ни школа, ни спортивная площадка, ни один дамский угодник, — на примере более грубом, ни в малой мере не совпадающем с моими тщеславными — а иными они и быть не могли — мечтами о здравомыслящем, достойном отце вместо этого недоучки, которого я отчасти стыдился, и вместе с тем его ранимость, прежде всего как объекта антисемитского ущемления в правах, укрепляла мою солидарность с ним и утверждала в ненависти к его обидчикам: он учил меня просторечью. Он и сам был, как просторечье, — приземленный, колоритный, не признающий недомолвок, со всей присущей просторечью вопиющей ограниченностью и несокрушимой силой.