Филип Рот - По наследству. Подлинная история

Я прошел в спальню, где он спал, на цыпочках: он все еще дышит, он все еще жив, он все еще со мной, — вот и этот удар выдержал мой, сколько я себя помню, отец. Мне было пронзительно жаль его: как доблестно, пусть и до крайности неудачно, он пытался отмыться, какого стыда натерпелся, как переживал свой, по его мнению, позор, а теперь, когда все кончилось и он крепко спал, я думал, что, пока он жив, я не желал бы для себя ничего иного — так и положено, так оно и должно быть. Ты убираешь нечистоты за своим отцом, потому что нечистоты надо убрать, но это позволяет тебе пережить все, что должно пережить, с неизведанной дотоле силой. И мне — далеко не в первый раз — стало ясно: стоит преодолеть отвращение, пренебречь тошнотой, отринуть фобии, которые засели в нас подобно табу, и жизнь откроет много такого, чем надо дорожить.

Хотя, по всей вероятности, одного раза вполне достаточно, добавил я, мысленно адресуясь к спящему мозгу, сдавленному хрящеподобной опухолью: ведь доведись мне убирать за ним каждый день, как знать, не поугас бы в конце концов мой энтузиазм.

Я снес вонючую наволочку вниз, запихнул ее в черный мешок для мусора, туго-натуго завязал, поднес к машине и бросил в багажник, чтобы затем сдать в прачечную. А почему так и должно быть, почему так и надо, стало как нельзя более ясно теперь, когда я закончил работу. Вот что досталось мне в наследство. И не потому, что уборка была символом чего-то, а именно потому, что никаким символом она не была, а была живой жизнью — не больше и не меньше.

Вот что я получил в наследство: не деньги, не филактерии, не бритвенную кружку, а нечистоты.

Назавтра я помог отцу принять душ перед сном. Застилая на следующее утро его постель, я увидел, что пижамные штаны и махровые полотенца, прикрывающие простыню, снова в пятнах крови, а когда спросил: знает ли он о кровотечениях, он сказал, что такое случается, если не принять сидячей ванны перед сном.

— Но раз причина только в этом, почему бы тебе не мыться в большой ванной, — сказал я. — Надо было меня предупредить. Незачем принимать душ.

— Мне понадобится английская соль.

Я съездил в соседний город, купил пачку английской соли и вечером, готовя для него ванну, бросил в воду пригоршню английской соли. Пока ванна наполнялась, я, присев на бортик, определял ее температуру кончиками пальцев — мама, насколько помнится, пробовала воду локтем. Отец сидел на опущенной крышке унитаза в моем красном махровом халате — ждал. Когда ванна наполнилась, я положил на ее дно резиновый коврик, чтобы отец, не дай бог, не упал, входя и выходя из ванны. Протянул ему руку, но, как я ни настаивал, он мою помощь отверг. Велел мне отойти, встал на колени, покрутился и ухитрился перекинуть через край сначала одну, затем другую ногу, а уже в ванне мало-помалу повернулся лицом к крану.

— Сложный маневр, — сказал я.

— Я проделывающего каждый вечер в одиночку.

— Ладно, я просто посижу здесь. Мало ли что — вдруг я тебе понадоблюсь.

— Хорошо-то как, — сказал он, гоня обеими руками воду себе на грудь. И сначала еле-еле, а чуть погодя более энергично, начал сгибать колени — было видно, как сокращаются мышцы на его отощавших голенях. Я посмотрел на его член. По всей вероятности, я не видел его с раннего детства — тогда он представлялся мне довольно большим. Оказалось, я не ошибся. Член его был объемистым, солидным — из всех частей его тела лишь он не одряхлел. Вполне годился в дело. Был куда крупней, как я заметил, моего. «Рад за него, — подумал я. — Если они с мамой получали от этого удовольствие, тем лучше». Я пристально разглядывал отца, так, словно видел впервые, — ждал: не посетят ли меня еще какие-то мысли. Но никакие мысли на ум не приходили, разве что я наказал себе запечатлеть его в памяти — на потом, после его смерти. Это не даст образу отца размыться, с годами потерять четкие очертания. «Я должен запомнить все точно, — сказал я себе, — запомнить как можно точнее, чтобы, когда он умрет, я мог бы возродить родившего меня отца». Ничего нельзя забыть.

Он тем временем энергично выбрасывал ноги вверх, вниз — ни дать ни взять резвящийся в воде младенец, хотя вот уж чего его угрюмое сосредоточенное лицо не отражало, так это детской радости. Он, по всей видимости, принимал ванну более чем серьезно — так, точно она, как и почти все в последнее время, требовала от него полного напряжения сил.

Я помыл ему спину, заметив при этом, что его тело кажется совершенно бескровным, и тут он сказал: