Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Угостил Гриша Фоминых меня в тот вечер сохатиной, я и не справился с соблазном. Хоть и положил мясо сначала в холодильник, но после, как ушёл Гриша, достал, натушил его с луком и с картошкой и навозился, наездился ли, как выражался отец моего друга покойный Василий Григорьевич Кафтанов, Царство ему Небесное.

И Гриша у меня теперь ходить в виновных будет – за гостинец. С него, с Гриши, как с гуся вода, правда. И мне от этого не легче: совесть – у Гриши Гришина, а у меня – своя, кому другому не подкинешь – тщетно пока меня увещевает, хоть и восстаёт сильно, как на врага злейшего, и вопиет громко, как глухому, утром особенно, пока под ложечкой не засосало, сникает к вечеру, скоро отчается ко мне взывать – так думаю.

На днях как раз открыл на этом месте книгу – «Лествипу» Николай, на выходные приезжал, оставил:

«Я приметил, что поутру приходят к нам по большей части бесы тщеславия и плотской похоти; в полдень бесы уныния, печали и гнева; а под вечер смрадолюбивые мучители чрева».

Мучители, реально.

Дикой ордой ко мне, словно домой к себе, как к другу ли закадычному, не постучавшись и разрешения не спросив, нагрянули в тот вечер, как на коне, на мне погарцевали, и я под ними, худошумными и смрадолюбивыми, лихо покопытил – ещё ноги после как-то не болели.

Не один раз уже читал это, а толку-то. Утром никакая пища, кроме чая, в рот не лезет. Поесть себя заставить не могу, ни крошки. А вечером, откуда ни возьмись, такой аппетит во мне разгорается, что не унять. Как зверь дикий и неукротимый, на меня нападает. Я перед ним, как мышка перед кошкой, нигде и норки не найду, чтобы укрыться.

Чревобесие.

Ну, думаю, вовек мне с ним не справиться. С утра полон решимости, гневлюсь неудержимо на своё обжорство, как Ахилл на Агамемнона, а к вечеру сдаюсь, уступаю под разными предлогами.

Отец, помню, и ночью вставал, шёл на кухню, чтобы перекусить. Как селевкид, говорила про него мама, уж не потерпит. И я, пожалуй, доживу до этого. На то похоже. Отец на эту тему, правда, не печалился, не рефлексировал: поел и поел, шёл спать сытым и довольным и не страдал от этого бессонницей, не воевал после со своей совестью – со стороны так мне казалось. Меня вот гложет. Ну, значит, есть ещё надежда.

Ненавижу грех, но пребываю в страсти; отказываюсь от беззакония, но нехотя покоряюсь удовольствию.

Только задремал, кажется, тут же будто и проснулся. От вломившегося в мой сон непрочный шума необычного. Очнувшись, сообразил сразу: Кемь тронулась! – словно вслух мне объявил об этом кто-то. Событие. С детства знакомо, в памяти – как колыбельная. Много лет уже не доводилось слышать. Ни с каким другим звуком этот не спутаешь. Близлежащее пространство эхом на него откликается, и дождь ему, и тучи не помеха, всё живое, может быть, и неживое отзывается – камни донные, к примеру, на дне шевельнулись, сдвинулись – будто слышишь – через землю отдаётся.

Как кто сорвал меня, поднялся я с дивана. В окно, отдёрнув занавеску, сунулся. Но что там – тьма кромешная всего лишь – глаза в неё упёрлись будто. В доме напротив окна только светятся – или бодрствуют соседи, или, свет не выключив, уснули.

Оделся я скоренько, из дому вышел.

Дождь – на тебе! – не предвещало вроде с вечера.

Вернулся, отыскал в шкафу отцовский плащ-накидку, нарядился.

Пошёл.

Иду. Доволен: и тем, что вышел среди ночи, и тем, что иду сам по себе и одиноко по ночной Ялани, – нравится – как кошке, может.

Ветер крепкий. Юго-западный. Порывистый. Тёплый, чуть не парной. Скрипит, в потёмках-то, чем может – много чем можно – не пустыня. С ног, налетая вдруг, свалить меня пытается – больше тут не к кому, к живому, привязаться – не поддаюсь его напору.

Снег на земле бы не отбеливал, вовсе б уж было непроглядно – без глаз будто. Но:

Слева и справа блазнит матово – обочины. Долго ещё сугробы будут таять – до июня. А где чернеет, вижу, там дорога. Вот и иду по ней, по улице на самом деле, Линьковским краем называется. Так у нас в Ялани от веку, наверное, было: три края, шесть улиц, четыре заулка и две забегаловки. От забегаловок и следа не осталось – грустно: мир обеднел. Хотел бы жить я в забегаловке, пусть безымянной. Тут забегаловка – не то, что в городе: забежать, похватать быстро, выпить-закусить – такой заулочек уединённый, в две-три избы, то и в одну – укромно.

Собаки, досыту налаявшись за длинный уже майский день, молчат. Спрятались от ветра и от дождя в глухих дворах, свернулись там, как представляется, калачиком. Вскрывшуюся Кемь нутром гулким слушают, меня – ушами, навострив их. И подразни сейчас собак, не взбеленятся – такой момент-то.