Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Замер лес. Ни звука от него сегодня – как от умершего. То сова обычно, полоша мышей да зайцев, чтобы с места вскинулись укромного и рассекретились те, ухнет, то лисята в нём, в лесу, услышишь, где-то звонко звягают. А нынче – тихо. Тайну хранит, безмолвствуя, свою или чужую будто. Далеко в себя и вьюгу не пускает. По закрайкам леса она рыщет, кору с комлей елей белкой шустрой обшелушивает. По Ялани только ей гулять просторно – то там, то тут, видишь, проползёт пластуном, швырнёт резко в воображаемого ею или реального, но незримо крутящегося здесь противника порошей, как картечью, после расстелется – и не отыщешь, как камбала с дном морским, со снегом сольётся.

Красота сказочная – дух захватывает. Чередуются перед глазами фрагменты из кинофильма «Вечера на хуторе близ Диканьки». В раннем детстве это мне казалось одним словом «Близдиканька» – хутор так как будто назывался.

Вдруг припомнилось из Августина:

«Из всего видимого величайшее есть мир, из всего невидимого величайшее – Бог. Что существует мир, это мы видим, что есть Бог, этому мы верим».

Помоги моему неверию, Господи.

Иду. Левая нога в подшитом валенке не ревнует теперь к правой – и той, и другой ладно. Шагаю.

Дошёл. Недалеко – с полкилометра.

В лёгких – как во рту после ментоловой конфеты.

На душе тревожно: не к здоровому в гости на весёлый и беспечный разговор поторапливаюсь, а давно и тяжело хворого человека иду навестить неспешно – это меня смущает, худосердого.

Дом-крестовик. Не молодой уже – столетний. Сейчас, хоть и при луне, боками тёмный, днём бурый, на закатном солнце свекольного цвета, а летом после дождя – малиновый – листвяжный потому что. В улицу, подмяв, как позвоночные хрящи, нижние, подгнившие, звенья, накренился. Будто в палисаднике своём, от которого сейчас торчат из-под снега лишь острые концы штакетин, подсвечивая себе, как фонариком, светом из окон, выглядывает что-то близоруко. Будто туда свалилось только что с крутой, покатой крыши нечто. Снег на месте. Не сполз. Грузным козырьком навис с карниза – угрожающе нацелился на куст сирени.

Дом этот называют Ляпинским. Ляпины строили его и жили в нём когда-то. Расказачили их, раскулачили и за полярный круг выживать отправили. Ни один из них, из Ляпинских, оттуда не вернулся. Сдрешное, говорят, гнездо было, осиное, дерзкие, непокорные, ни перед кем шапки не ломали, а с других ещё и сбрасывали – бесшабашные головушки; на работу, рассказывали, могли нанять кого-нибудь, а денег ему потом не заплатить; или поймают кого-нибудь, безответного, разденут догола, в дегтю измажут, в перьях, в соломе ли вываляют, а потом домой, поруганного, отправят с хохотом – всё им забава. Царство Небесное и им, однако, – вряд ли кто из них теперь живой. Там не шалят уж так, наверное.

Ограда сплошь – ни дождинка, ни снежинка в неё снаружи не проникнет – крыта желобником и тёсом, за высоким, глухим, беспросветным – сквозняку пронырливому не протиснуться – заплотом. Как крепость. Встарь тут все зажиточные хозяе строились подобно. Небом-то мало кто тут крылся, ветром городился. Крепко в Ялани люди жили, не на один век, похоже, рассчитывали, строясь так основательно, добротно. Крепко теперь и вымирают – как и не жили. Кто о них скоро и вспомнит? Досадно думать.

Собаки нет. Раньше была. Под лесовоз осенью ещё, на дороге как-то зазевавшись, попала. Завернув в тряпицу, унёс и похоронил её в ельнике Данила. Похоронил, в Ялань вернулся и каждому встречному говорил, что завтра снег, мол, выпадет, готовьтесь. Снег назавтра точно, хоть и ничто вроде не предвещало, выпал. Кто Даниле не поверил, у того и мелочь в огороде завалило. Другую собаку, видимо, не завели.

Ворота не заперты.

Прошёл по гулкому деревянному настилу пустой оградой, тускло освещенной подвешенной высоко, под самой слегой, лампочкой – сороковкой, может быть, не больше. В ограде снега нет – только когда ворота приоткрыты, какой сюда и залетит, успеет.

Обмёл веником-голиком на скользком, покосившемся крыльце валенки.

Прошагал до двери освещенными же сенцами.

Постучался.

Вступил.

Натоплено.

Дымоход забило снегом, или печь в колодцах засорилась: горелым в избе – с улицы-то сразу, насвеже, – как от костра, попахивает.

Слева на вешалке висит шинель. Под вешалкой стоит на торце берёзовая чурка с намотанной на неё, как на бухту или на чуручок, верёвкой пеньковой. Снег, что был на чурке, растаял, на полу теперь темнеет лужицей, в покрасневшую от сырости в этом месте пихтовую плаху впитывается.