Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Подумал это. И сказал вслух:

– Мама, я завтра у тебя родился.

Где ни близи, ни дали, Где ни ночи, ни дня, В непостижимом начале Ты стоишь без меня, В том начале, чей опыт Глухо таит немота. Капля за каплей – шопот: Ты. Та самая. Та.

В лености иждиваю дни свои . Дело нелёгкое и непростое, не всякому по силам.

Не Илья Муромец – малодушный, едва справляюсь. Главное, Священное от меня сокрылось будто, спряталось, так и не вижу Его сердцем – пошло поэтому, и заскучал душою: сам себе не рад, час прожить трудно.

Не оставляй в унынии, не отворачивайся от меня, Господи: Ты велик, я мал – затеряюсь, близорукий.

Побывал на неделе в лесу. Мороз спал. Отмякло. Метель ещё не началась, и угадал я в промежуток. До восхода солнца, не позавтракав даже, подался; в тайге уже его, солнце, встретил, через густые кроны рослых сосен на Камне протиснулось лучами, словно начертывая ими словеса Божий, засквозило над лесным очнувшимся безбрежьем; и я встречал его, красное, не снизу – с яра.

Прошёл на лыжах по Кеми, огибая по берегу полыньи с бурлящей и пенящейся в них водой изумрудного цвета, с проглядывающим через неё донным галечником, до Волчьего бора. На вырубки не заходя, чтобы настрой душевный не понизить, домой вернулся уже затемно. На всю жизнь радостью и восторгом не напитаешься, но на сутки вдохновился: как только вспомню, так возвеселюсь – мелькает кадрами, перемежая явь.

На обратном пути, спускаясь с сопки, сломал лыжу об торчащий из-под снега сук валежины, вовремя мною не замеченный. Шею-то, ладно, не свернул. Так, хромая, с одной лыжей на ноге, с другой в руке, и в Ялань вышел. Теперь, пока снег не стает, наст ли пока не натвердеет, идти в тайгу мне будет не на чем, по дороге только санной, где-куда-какую-кто пробьёт-проторит, – старые долго не стоят – скоро их сейчас переметает. Что мне теперь про сломанную лыжу скажет Пётр Дмитриевич Русаков, мой дядя? Не похвалит.

Незначительное пригибает. Как снег временно – ветвь.

О, простота веры! Не покидай меня.

Сердце одебелело.

Тоскливо, маловеру, занять себя особо нечем. Не зарядкой же, как культурист, с утра до вечера. А по дому я, как мой отец когда-то, из угла в угол до одури уже, до головокружения, словно бабр в клетке, наметался – с кухни в зал, из зала на веранды – то на одну, то на другую сунусь – то на мамину, то на отцовскую. Нынче чаще захожу на первую. Вид оттуда не на ельник, а в деревню. Чего жду, кого там хочу высмотреть, и сам не знаю.

Мама так же вот, стой на меня, все глаза свои проглядывала, на чём их, на гляденье неотрывном, жаловалась, и испортила; стану возле окна, говорила, смотрю, смотрю, в улицу уставлюсь; а чё там – марево; мелькнёт кто где, и то, вглядишься-то, – собака; и не собака, может быть, а рябь летучая – она зрачки-то и сточила, дескать.

Сидьмя сижу, как она, мама, сказала бы, седа-лиш-ше плюш-шу. Ей ладно – ни минутки зря не проводила – всё в хлопотах, скучать было некогда. Так только, пристраивалась по-сиротски где-нибудь на краешек чего-нибудь, скамейки или табуретки, – дух перевести.

Дурью маюсь от безделья, сказал бы отец, день бы в утеху потрудился, кости намял бы хорошенько, мол, так и не маялся б потом.

Конечно. Но ведь и с ним, с отцом моим, такое же происходило.

Чай только пью – одно занятие, – что уже булькает; чайник бы не расплавился.

Да альбом с фотографиями то и дело перелистываю – а уж от этого и вовсе. Корочки распухшего от снимков альбома обшиты алым бархатом. На лицевой стороне его большими золотыми буквами выведено «Альбом». Сысподи, на развороте красивым девичьим почерком: «Единственному от одноклассницы. На 23 февраля. Ч. Т.». Много страстных строчек, нервно от непосильно затянувшегося ожидания написанных этим почерком, перечитал я за три года, когда служил срочную на флоте, – вся страсть, направленная на меня, далёкого, со строчками и вышла из источника, на другой объект, что ближе оказался, перекинулась, переметнулась. Но ни одного снимка этой одноклассницы в альбоме нет, куда-то подевались. Отец, мама, братья, сестры, тёти, дяди. Племянники, племянницы. Друзья, односельчане. Ялань со всех краёв. Собаки, которые у нас когда-то водились, – некоторые прямо в объектив при съёмке мордой, видно, тыкались, и кличку каждой даже помню. Лошади, окрестные места и природа в разные времена года. Смотрю, смотрю, во всякую деталь вонзаюсь зрачками – до ущему сердца – в прошлое, как в воду, занырнуть хоть на минуту хочется, да как тут – только болью – тут-то легко уж и бессрочно. Отложу. Спрятать от себя его, альбом, куда-то надо, думаю, и опять открываю, как заветное, – зрачки бы, вправду, как у мамы, не сточились. Хоть лай на него – на время. Но ему-то… идёт себе, как караван, – задайся. Это прошлое, а настоящее – вкопали его будто.