Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Вчера не пошёл – был понедельник – день не начинный. Сегодня вторник – собираюсь. Ладно, что скот туда ещё не бродит – овода боится, – а как пойдёт, всю траву потравит, и копны будет разбивать, пока не смечешь и не загородишь, – уже печалюсь. Как о Лутоне неродившемся.

Занялся с утра покосным инвентарём. Как и отец раньше – под навесом расположился. Как и он – низенькую табуретку из дома вынес. Сижу на ней возле чурки, с вбитой в неё наковаленкой – бабкой. И будто на себя гляжу со стороны – и вижу: и не я это будто, а – отец мой – там я, в сторонке, произношу вслух: «Отец». Емкое слово. Всё теснит. Во мне, и в воздухе. Не вздохнуть. Как утратил. Раскатистое. По душе – гром будто прокатился. Послал следом: «Мама». Странное слово. Как плотское. Молоком пахнет. Не пустилось. Сказал вслух иначе: «Мать». И это застряло. В гортани. Гортань для таких слов – проход узкий. И про себя подумал: «Матерь» – как о небе.

И о другом стал после думать – о чём-то. Над Яланью коршуны в белёсой выси вились – о них, может. Куриц у меня нет, так – не опасаюсь, что утащат. Делаю, починяю – нравится. И слова эти – тоже.

Прежде, конечно, разложил дымокур – для пожарной безопасности – в старом цинковом тазу. Чтобы пауты и слепни – комаров днём, в самое пекло, нет в ограде, не летают, где-то в тени от солнца прячутся, жар, как и я, наверное, не любят – заниматься делом не мешали. То ж не дадут, настырные, покою. Китайцы тут поселятся, всех изведут. Без комаров – хотя бы птицам – будет скучно. И птиц, конечно, поубавят.

Предположение.

Не будет этого, уверен. Стена китайская пределы обозначила им.

Слепни – серые и цветные. Пауты – чаще бурые. Но несколько и зелёных уже видел – крутились тут, вокруг меня, жужжали – крови во мне намеревались поубавить – нужна она им – для чего-то. Дал бы, не жалко, если бы больно не кусались, – не ласковые. Сено, значит, так в шутку говорят, зелёным будет, раз пауты зелёные летают. Хорошо бы. Примета. Подлетят, дым почувствуют и – прочь – дышать им, дымом, не любят – наверное; а мне дым так – и вспомнишь что-то, обоняя.

Выстругав из сухих еловых сучьев, ещё отцом когда-то заготовленных для этой цели, вставил в грабли выпавшие зубья, заменил в них сломанные, заострил деревянные двурогие и трёхрогие вилы, насадил заново рассохшиеся за год литовки – свою и Николаеву. Срезал их, хоть и не люблю это делать, себя принудил, стиснув зубы, – потому что не переношу производимый при этом звук, так же, как от царапания гвоздём по пенопласту или по стеклу – передёргивает. Как Николая – когда рядом с ним тряпицу раздирают или по доске мелом скрябают – нервничает; вот натерпелся в школе-то, наверное, ещё ж и после – в институте, как и закончил только, бедолага. Лучше бы было их отбить, но не умею, могу испортить – гармошкой сделать полотно, самое жало, и укоси-ка потом ими. Проверил, срезанные уже, на траве в огороде – весь его обкосил. За три приёма. Трава тут хоть и дурнина, но нагрёбистая. Другого нет, пойдёт и это, пусть на подстилку – вспомнил, за мамой это повторяю – так она про накошенное в нашем огороде сено говорила. С меня ростом, а где пучка, дягиль и конёвник – и выше. Лежит она – кошенина – на глазах блёкнет. От дома видно – издали: уже пожухла. Сутки помлеет, погода не испортится, и поверну, а завтра к вечерууж и грести надо будет – так, хоть и ветра нет, на солнце только сушит. Копны три тут ставим. Так обычно. В две не стаскаешь, не уложишь. А, Бог даст, погода позволит, соберу – куда его потом девать? Не знаю. Продадим – может. Отдадим – лучше. Возьмёт всякий, у кого к исходу зимы нечем окажется кормить скотину, – или закончится оно, сено, из леса ли ещё не вывезено, не на чем – бывает. Не мне заботиться, а Николаю. И пока рано.

Похоронили днём Марью Григорьевну Охлопьеву – жила в Ялани.

На кладбище глухо – чем только не заросло. Птицы кричат – гвалт, от них – шумно. Не от людей. Кислица и малина созрела – рясно, красно и малиново – красиво; белоголовником, как мёдом, пахнет – до головной боли. Бродил Данила Коланж по кладбищу, собирал ягоду и, отмахивая от лица сетку, запихивал её, ягоду, в рот полными пригоршнями – ел аппетитно, измазался; щёки и без того розовые, а тут – как нарумянился. Винокур сказал ему, крикнул, что нельзя есть с могил ягоду – умрёшь, дескать. Можно, мол, отозвался не сразу Данила, но почему, не объяснил – телефон у него зазвонил, на разговор с кем-то отвлёкся – долго беседовал – пока земля на кладбище ещё на один холмик не измялась, не сгорбилась ли.