Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

Где она теперь, не знаю. Кто-то говорил, что вышла замуж за престарелого иностранца и уехала жить в Швейцарию. Кто-то будто видел её в Псково-Печерской лавре, в монашеском облачении. Её или обознался.

Несчастной любви не бывает – любовные страдания, ревность, конфликты – блуд. Так теперь об этом думаю. Любовь – всегда счастливая, потому что – любишь. Любишь ты, и это важно. Любят, не любят ли тебя – второстепенно.

И думаю с надеждой, пусть и зыбкой: не то с Молчуньей – не то, что было у меня когда-то с Таней. Не хочется мне подслушивать её телефонные разговоры не со мной, читать её письма не ко мне – не лезть к ней в душу, хочется только – прислониться, греть и согреваться; как-то совпало.

Поднялся наверх.

Открыл снова Евангелие, прочитал Первое послание, к Коринфянам, тринадцатую главу, и Первое послание Иоанна, четвёртую главу.

И как до этого возвыситься? Сразу, подумал лишь, и сердце защемило – уколол в него подступивший тут же дьявол: недостижимо, дескать, для тебя, зря и пытаться даже нечего.

Не оставляй меня, Господи, избавь от лукавого.

В распахнутую на балконе дверь слышу, как перекликаются в огородах перепёлки – фитъ-пи-рю, фитъ-пи-фю.

И тут, как на заказ прямо, пропели где-то – на берегу Кеми, наверное, в той стороне – девчонки:

Петь перестали, смех теперь их слышно – звонкий.

Там же загудели разом мотоциклы – по всей округе разнеслось. Тарахтя громко, умчались по тракту – в направлении ближайшего к Ялани села – Полоусно. Стало мне завидно – тоже туда вдруг захотелось, только не нынешним путём, а – прошлым. Да только вот – неисполнимо.

Тихо.

Лишь – перепёлки – те до зари теперь не стихнут. Да комары нудят – уже привычно – рыщут, всю кровь из меня готовы выпить ради своего потомства и даже смерти не боятся.

Пригляделся, под приподнявшейся над землёй лепёшкой тумана лежит, различаю, на берегу Куртюмки Шура Лаврентьев. Босой. Рядом с ним валяются белый алюминиевый кан и выцветший брезентовый рюкзак, ружья не видно. Земля прогрелась – Шура не простудится, и – закалённый. И комары ему – что есть, что нет их.

Ночь – совсем уж – к утру подступает, как утро, светлая сама.

Комаров не стало – час у них тихий, прохлада прогнала ли – благодать, и полог можно отпахнуть – вдыхать ночную свежесть беспрепятственно.

Уснул.

Что-то мне снилось, что – не помню. Кто-то ко мне стучался будто. Может, и бабушка моя – Анастасия. Может, и та, которая не родилась.

Межень.

Богородица Исленъ переплыла.

Встретил вчера – с Куртюмки шла, гнала вконец отбившегося от дому и исхудавшего телёнка шалапутного – Варвару Николаевну Бродникову, родную тётку Гриши Фоминых, она об этом сообщила мне. В какую сторону, не знает. С запада на восток, с востока ли на запад. Переплыла, и всё, куда, дескать, не важно.

Дни жаркие. Палит. Неистово. Как из пещи огненной. Мурава на моём (на нашем) угоре скорбнет – из изумрудной выгорела в жёлтую сначала, теперь местами уже бурая. С утра до вечера под пристальным и ярым взглядом солнца поживи-ка, с малой, короткой передышкой от заката до восхода. Так будет жечь, скоро и в пепел превратится – жалко: на дождь уже и не надеется – как умирать, по виду, изготовилась.

Ночи тёплые – парные.

Редко так у нас бывает. Раз в десять лет, наверное, не чаще. И длится коротко – сюда неделю-полторы, туда столько же во время летнего преполовения, не дольше, по отношению к году, к одной зиме даже, чуть не мгновение, – так что и пережить, собравшись с духом, можно.

Терплю, куда денешься. Прогуливаюсь до Кеми, купаюсь. Временно помогает. И тут, в ограде, то голову в бочку с водой окуну, то из ведра весь окачусь. Иначе испечёшься, как оладья, или завялишься, как вобла. В доме сутки напролёт сидеть не станешь, да и некогда, и в доме душно.

Был на Бобровке, возле Подъяланной, Ново-Ивановской когда-то, слободы, исчезнувшей к шестидесятым годам двадцатого века. Три километра, вверх по речке, от Ялани. Сто потов с меня сошло, пока добрался. Жимолость проверял, как, уродилась нынче, нет ли. А заодно хотел на паута поудить хариусов. Из прибрежной чащи и зарослей крапивы, до речки так и не добравшись, едва живым вырвался. Всё чуть не проклял, грешным делом. Нож потерял – из ножен как-то вылетел; подарок Василия Васильевича Кафтанова, друга моего – жалею; сам он, Василий, его делал, из какой-то доброй стали вытачивал, старательный, а рукоятку набирал из бересты. Осенью листья опадут, трава пожухнет, чаща проредеет – найду, может, – место запомнил.