Василий Аксёнов - Была бы дочь Анастасия (моление)

– Зря, – говорю.

– Ну, дак и чё?

– Да нет… Лопата там…

– А мы костёр не затушили?

– Не помню?… Вроде затушили.

– А-а, снег кругом – пока не опасно.

– Пожарник, – говорю, – он и на пенсии пожарник.

– Не пожарник, – говорит Гриша, – а пожарный, – и говорит: – Бывших пожарных не бывает.

– Да, – говорю.

– Неда, а точно.

– И я об этом же.

– Ну, то-то.

Пообещав друг другу, что бы ни случилось в мире, утром встретиться, всё же простились. Пошли каждый в свою сторону, оборачиваясь несколько раз и сигналя рукой ещё друг другу: только до завтра, мол, никак не дольше.

Вошёл я в ограду. Стою. Лопата у двери: нет, значит, дома Николая – не приехал.

Отставил от двери лопату. Вошёл в дом.

Прошёл сразу на отцовскую веранду, уткнулся лбом в стекло – как в Вечность. Сказал:

– С Днём Победы.

– Спасибо, – ответил отец. – И тебя так же. И я сказал ему:

– Спасибо. Только я-то… Проснулся ночью – на тахте отцовской. Тут же опять уснул.

Один сначала сон приснился, свой: будто я цепью рассыпаюсь, а Шварцнеггер-Терминатор с Гришиным лицом немцев окружает; затем другой, уже отцовский: летит с неба, производя умопомрачающий звук, брошенная с немецкого самолёта простреленная железная бочка – и я, готовый под себя сходить, от страха чуть не умираю.

Встал.

Вышел на улицу.

Небо густо-густо синее, звёзды редкие, но яркие, луне расти немного уж осталось.

Тихо – и Кемь как будто не шумит.

Гляжу я вверх – и мне привиделось:

С запада на восток по небу синему на белом жеребце, искры из тверди высекая, муж величавый проскакал во всей красе своей – Победоносец.

Цокот копыт – услышал будто въяве.

Господи! Сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать.

С вечера на Кеми. Солнце – за ельник, я – из дому.

Выходить стал, дверь только приоткрыл, сразу в лицо мне стужей холонуло – ладно, пошёл, тепло оделся, в шапку зимнюю и в ватник, а теперь думаю, и в полушубке бы не упрел – сидеть-то тут, на берегу, почти не двигаясь. Встанешь, потопаешь, попрыгаешь на месте – всего согрева. Завтра пойду – полушубок надену, жалко, что нет больших калош, так бы и в валенки обулся, думаю, – ноги не стыли бы уж, точно.

Закат нынче был – и до сих пор, так впечатлил меня, стоит перед глазами – сочно багряный и размашистый, на половину неба – будто плеснули на небесный купол сверху и вслед солнцу свежей кровью, за горизонт стекала после медленно та – и угасал закат, как запекался, – к непогоде.

И так уж, думаю, не балует. Но не указ я ей – погоде, не подчиняется она мне – слава Богу.

Небо сейчас на юге от меня ультра-, а на севере аквамариновое. С рыжей подпалиной над самым ельником. Свет снизу в щель как будто пробивается. И, как дымок, оттуда, с севера, из-под земли, тучки-предвестницы сиреневые выползают. Сижу, гляжу на них – тревожусь.

Ночь – по времени, по виду – сумерки. То ли досветки, то ли сутиски. Без промежутка – как целое. Скоро уж и совсем они, ночи наши, выбелятся, будто в день намереваясь обратиться, – месяц лишь до самой-то короткой, не заметишь, как проскочит.

Придержал бы пору эту, время – чтоб побыло – нравится. Как вот только на него наложишь поножи, на своевольное?… С собой удёрнет.

Вода в Кеми упала резко – как отпрянула. Не шумит уже по-прежнему река, не буйствует. Находясь рядом, кроме неё, теперь уже услышать что-то и кого-то можно.

Слушаю: мышь где-то шебуршит – в траве, от меня близко, ветер гудит далеко от меня – в поднебесье.

Снег сошёл с полей и солнечных полотен сопок, а где тень, в распадках и в глухой тайге, лежит, не тает – речки щедро не подпитывает.

И тут, от яра, обнажив грязный пока, заиленный – это когда ещё дожди его отмоют – крупногалечный заплеск, освободив для рыбаков площадку, в том числе и для меня вот, вода отступила, и там, на правом берегу, покинула сосновый бор – тот пусть и медленно, но просыхает. Чуть только потеплеет, снова намокнет.

Но высокой воды, большого паводка уже не будет – лёд на Ислени пронесло, заторов в устье или в кривунах её, Кеми, не нагородит – поэтому.

Граничащая с бором светлая – знаю, что днём, на солнце, она жёлтая – песчаная коса вызволилась из воды узеньким, как серп, закрайком. Вода с него скатилась будто – как с намазанной маслом горбушки – так мне, смотрю, сейчас подумалось. Выбегали в полночь на этот закраек из леса заяц с зайчихой, не совсем, как показалось мне, ещё и вылинявшие, – учиняли любовные игры. Потешные. Первый раз, бесшумно выпорхнув из полутёмного пространства, как ниоткуда ни возьмись, их забавам сова помешала – косых с косы как ветром сдуло – в один прыжок в густой чапыжник заскочили. Опять вскоре появились и возобновили своё нехитрое, но обязательное дело. После уж я невольно их спугнул. Заскрычегав под сапогами галькой, бросился сломя голову вытаскивать удочку – из берега налим едва не выдернул удилище. Клюёт тот, хоть и калека, дерзко, пуще ерша, утягивая конец удилища в воду или шлёпая им, гибким, по воде. И на крючок, за редким исключением, как ёрш, садится хорошо, надёжно. Я от внезапности поторопился: ждёшь – ничего, а зазевался чуть, отвлёкся – тут он и клюнет. Как закон.