Иэн Макьюэн - Суббота

— Если бы сегодня утром я повел себя умнее, — торопливо поясняет он, — если бы не ввязался в скандал, ничего этого бы не произошло. Поэтому, когда Джей мне позвонил, я понял, что должен ехать. И хочу поехать. В самом деле хочу.

Она молчит и не сводит с него вопросительного взгляда, стараясь угадать его настроение, крепость той нити, что связывает их в данный миг.

Отчасти для того, чтобы ее отвлечь (а отчасти потому, что ему действительно не терпится все выяснить), он говорит:

— Так, значит, мы с тобой станем дедушкой и бабушкой.

В ее улыбке заметна грусть.

— Она на четвертом месяце. Говорит, у них любовь. Его зовут Джулио, двадцать два года, из Рима, учится в Париже на археолога. Его родители купили им маленькую квартирку.

На миг Генри охватывает типичное отцовское чувство: гнев на неизвестного итальянца, вскружившего голову его дочери, нагло всеявшего в нее свое семя, даже не потрудившись предварительно явиться для осмотра и оценки! Кстати, где он сейчас? И почему, интересно, его родители уже все знают, даже квартиру им купили, а Пероуны должны узнавать новости задним числом? Маленькая квартирка. На четвертом месяце. Пероун сжимает ручку старинного чугунного засова. Беременность Дейзи — невысказанная тема нынешнего вечера — наконец предстает перед ним во всей своей ясности, оскорбительной и пугающей, тем более невыносимой, что браниться или сожалеть уже поздно, да и не время.

— Боже мой! Ну и ну! Почему она ничего нам не сказала? А об аборте не думала?

— По-видимому, нет. Милый, не стоит кипятиться, тебе ведь сейчас оперировать.

— И как они будут жить?

— Так же, как жили мы.

Рай в шалаше. Страстный секс, вечное безденежье, бессонные ночи; пока один бегает на лекции и на работу, другой сидит с маленькой Дейзи. Вернувшись домой после суточного дежурства, Пероун втаскивает свой велосипед на четвертый этаж, а из-за двери приветствуют его неумолчные вопли младенца, у которого режутся зубки. Розалинд, должно быть, надеется, что эти воспоминания его смягчат. Генри ценит ее усилия, однако своей цели она не достигла: он встревожен. Что станется с Дейзи Пероун — поэтом? Они с Розалинд оба работали на износ, но итальянские мужчины — вечные дети, они ждут, что жена заменит им мать, будет стирать им носки и гладить рубашки. Что, если этот наглец Джулио испортит карьеру их дочери?

Генри вдруг обнаруживает, что до боли сжал кулак. Разжимает его и говорит не вполне искренне:

— Не могу сейчас об этом думать.

— Ты прав. Я тоже не могу.

— Ладно, пойду.

Они целуются вновь — на сей раз прохладным прощальным поцелуем. Он открывает дверь.

— И все-таки я беспокоюсь, — говорит она. — Не нравится мне, что ты идешь туда таким. В таком настроении. Обещай мне: никаких глупостей!

Он легко касается ее плеча и отвечает:

— Обещаю.

Холодный, влажный ночной воздух приятно освежает и прочищает мозг; Пероуну нравится и холод, и собственный решительный шаг, и, если уж начистоту, он рад, что наконец остался один. Жаль, что больница так близко от дома. Он даже растягивает маршрут на полминуты — идет не по Уоррен-стрит, а через сквер. Снег растаял, а вечером прошел дождь; мостовая влажно блестит под фонарями. Верх башни почтамта скрыт за низкими густыми облаками. Площадь опустела, и это тоже нравится Пероуну. Он идет по восточной стороне, вдоль высокой ограды сквера, а в вышине над ним качаются и поскрипывают голые ветви старых платанов.

О Джулио он старается не думать. Вместо этого думает о Риме, куда ездил два года назад на симпозиум по нейрохирургии, о номере с видом на Кампо дель Фьори. Симпозиум открывал сам мэр — Вальтер Вельтрони, скромный, хорошо воспитанный человек, большой любитель джаза. На следующий день в честь гостей открыли знаменитый Золотой дворец Нерона, обычно закрытый для посещений, и сам Вельтрони вместе с разнообразными кураторами показывал хирургам достопримечательности. Пероун, ровно ничего не знавший о римских древностях, был немало разочарован, когда «дворец» оказался подземельем, куда пришлось идти через подземный ход, вырытый в склоне холма. Не так он представлял себе дворцы. Они шли по коридору, где пахло землей и слабо освещали путь голые лампочки. В полутемных помещениях по сторонам, где велись реставрационные работы, виднелись фрагменты каменной облицовки. Экскурсовод рассказывал: здесь триста комнат — белый мрамор, слоновая кость, невероятной красоты и сложности мозаика, настенные росписи, фонтаны, но нет ни кухонь, ни ванных, ни туалетов. Наконец хирурги попали в сказку — пестрые коридоры, расписанные цветами, птицами и какими-то сложными причудливыми узорами. Они видели, как из-под слоя грязи и плесени появляются фрески. Не меньше пяти столетий, до эпохи Возрождения, дворец пребывал в заброшенном состоянии. Последние двадцать лет он закрыт на реставрацию и ненадолго открывался лишь в честь начала нового тысячелетия. Куратор показал дыру с неровными краями, пробитую наверху в огромном куполе. В пятнадцатом веке через эту дыру проникали сюда в поисках листового золота грабители. Затем спускались на веревках Микеланджело и Рафаэль: трепеща от восторга, копировали они при свете коптящих факелов римские узоры и росписи. Эти экскурсии, несомненно, оказали сильное влияние на их собственное творчество. Через переводчика синьор Вельтрони предложил метафору, которую, как он полагал, гости оценят: просверлив кирпичный череп, художники открыли для себя сознание Древнего Рима.