Олег Рой - Вдали от рая

Всплыло вдруг так ясно, как будто бы это было только вчера: «Я что, опять поеду в лагерь на целых три смены?» – «Так нужно, сынок». – «Но почему, почему?» – «Так решили мы с папой…» – «Я не хочу! Я хочу на дачу!» – «Нет такого слова «хочу». Есть слово – «надо»!» И этот непререкаемый холодный тон, и мальчишеская злость, захлестывающая сердце, и острое желание запустить чем-нибудь в равнодушную спину, отвернувшуюся от него, и коричневый старый чемодан, который он украдкой ковырял утащенным с кухни ножом в наивной надежде, что если не будет чемодана, не будет и поездки… Его мать никогда не была особенно мягкой и податливой в обращении – чего ж вы хотите, школьный завуч! – но обычно она умела прислушиваться к желаниям сына и уважала их, если они были разумны и обоснованны. И только в одном она не смягчилась ни разу – в вопросе о его поездках, изрядно надоевших ему к поре взросления и ненавидимых с безумной подростковой яростью. Она не могла уступить ему в этом – и теперь Волошин знал почему.

Из-за этого урода!

Снова накатила та давняя, исступленная злость, ставшая привычной его спутницей с того времени, как… В общем, с определенного времени.

Он смотрел на Сережу, точно в первый раз видел его неуклюжую фигуру, некрасивое лицо, этот странный отсутствующий взгляд. Брат… Да какой, к черту, брат! Он никогда не сможет относиться к этому неполноценному существу как к брату. Разве кто-то может принудить одного человека любить другого исключительно по факту биологического родства? Правда, мама и не принуждала его любить Сережу. Она лишь просила покупать ему рисовальные принадлежности. С этим Виктор справится – если будет жив. А если помрет – и спроса с него не будет. Какого черта? Наплевать!

Сережа придвинулся поближе к нему, продолжая привычно водить короткопалой ручкой с зажатым в ней карандашом по белому листу бумаги, старательно создавая узоры и цветы… И как только умудряется этот убогий плести такие тонкие, изящные линии!

– А Лентина Васильна скоро придет? – спросил вдруг Сережа.

Виктор ответил не сразу – и не потому, что задумался, как объяснить умственно неполноценному тайну смерти, о которую спотыкаются даже мудрецы… Его вдруг словно ударили в самое сердце. Ударили, пробив стену из невидимых кирпичей, и кирпичи посыпались, погребая под собой все прежние представления…

Сереже некому было сказать слово «мама»! Самое простое, самое первое слово, с которого начинается каждая человеческая жизнь, в его лексиконе отсутствовало. При живой матери – он не смел ее так назвать. На этом месте зиял пробел – и только ли на этом? Вся изувеченная судьба того, кто явился на свет от тех же самых родителей, что и он сам, предстала теперь перед Виктором. Стало вдруг нестерпимо стыдно – но стыд нес в себе нечто благодетельное, с ног до головы омывающее. По сравнению с тем, что пришлось претерпеть Сереже, сетования на беды, настигшие младшего брата, казались высокомерными претензиями счастливого принца.

И тут случилось странное – Волошин вдруг разрыдался. Он – мужчина, успешный бизнесмен, сильная личность, победитель по жизни – плакал, как мальчишка, и слезы так и текли из глаз, капая на костюм, и их было много, так много, что даже представить себе было трудно, как много, оказывается, в человеке может быть слез… Виктор не пытался их утереть, и они туманили глаза, заставляя все вокруг становиться каким-то зыбким, расплывчатым… Сквозь слезы мир казался совсем иным, и почему-то вдруг померещилось, что он находится не в гостиной, а в сушильне Захаровны, и будто бы даже старуха рядом, и гладит его теплой морщинистой рукой по волосам и приговаривает: «Ты поплачь, Витенька, поплачь… Облегчи душу-то…» А потом вдруг Захаровна исчезла, а вместо нее появилась та черноволосая девчонка, которая когда-то затерла его на проспекте Мира своим «Фольксвагеном» и произнесла, прижав к груди смуглые руки: «Я вас только об одном прошу! Вы только не сдавайтесь! Ни за что не сдавайтесь! Надо обязательно бороться!»

Волошин спрятал лицо в ладонях и все-таки вытер глаза. Слезы уже не текли, наваждение исчезло. И конечно, не было никакой сушильни, никакой Захаровны и уж тем более никакой черноволосой девушки. Была гостиная, обставленная в стиле кантри, и был Сережа, который, судя по всему, даже не заметил его, Виктора, слез. Он сидел в той же позе, уставясь в свой альбом, и продолжал рисовать. А потом снова поднял голову и повторил с прежней интонацией: