Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени [Дополненное издание]

Начал с благодарностей; я от смущенья:

— Рад, что вам понравилось.

— Понравилось — не то слово! Это поразительная книга.

Есть два вида духовной деятельности: художественная и интеллектуально-логическая. Пушкин пишет об «Анналах» Тацита и почти в это же время — «Бориса Годунова» […]. У вас — редкое сочетание, которого я больше нигде в современности не вижу. У вас все же художественное произведение. Но оно пронизано документальностью. Или иначе: фабула-сюжет пронизаны историко-философским ощущением нашего времени. Это ощущение подымает фабульный материал на большую высоту.

У нас привыкли или к лаудативному <���видимо, от laudamus> жанру или к отрицающему. «Голубая чашка» Гайдара замечательный рассказ, но он написан для того, чтобы кое-что утвердить и поднять. А у Ямпольского в «Московской улице» — обратная задача: показать, во что превратили Арбат. Но важна объективная картина, адекватный образ прожитого времени, и вы его даете. Философский образ времени прошит фабульными нитками, что сделано каким-то невиданным образом — я, во всяком случае, ничего подобного в современной литературе не встречал. Книга ваша не безразлична к материалу, оценка везде есть. Но автор не исходит из установки, а это разлито в материале. Пронизанность всего всем — и это очень важно.

Это — целый пласт русской жизни, данный в современном исполнении. Правда, я не знаю, надолго ли хватит тех поколений, в чей опыт входит этот материал.

Я рассказал, что говорят молодые о моем романе.

— Это очень хорошо, что им многое интересно. Один писатель — не буду называть его имени, мы оба с ним знакомы, — описал, как он конопатил лодку. И это действительно интересно!

Я кратко пересказал разговор с Фазилем и Тоней и с Аптом.

Каким-то образом разговор перескочил на Германа Гессе.

— У него в романе «Игра стеклянных бус» <���у нас перевели как «Игра в бисер»> философский пласт сочетается с фабульным. Об этом очень хорошо Томас Манн писал Гессе в октябре 51 г. Томас Манн говорил о себе: «Я слишком буржуа». Он жил в доме своего деда. Много у вас знакомых, которые бы жили в доме своих дедов?

— Да почитай почти что нет.

— А Манн жил. И если потом не в доме деда, то всегда в своем доме!

— А Набоков напротив: всегда в отелях.

— Вот именно! Уже разница эпох.

После лекции в Школе-студии МХАТ зашел к Смелянскому; у него К. Райкин.

Толя стал говорить, в каком восторге студенты от моих лекций, и приглашать Райкина вслушаться, т. к. в следующем году он будет начальником 1-го курса и надо, чтобы его студенты тоже слушали меня.

— Они мне рассказали, о чем вы им читаете. Это то, что нужно! И про театр пушкинского времени, и про то, как надо читать стихи и вслушиваться в текст.

Я не удержался, как обычно, и разразился небольшой лекцийкой из комментария к ЕО. Райкин тоже сказал, что это то, что нужно.

— Я им рассказываю и про некоторые режиссерские решения.

См[елянски]й:

— Они, конечно, актеры…

— Кто знает! Конст[антин] Аркадьич тоже не сразу стал режиссером!

— Нет, я актер, актер…

Поговорили о необразованности актеров. Я сказал, что в свое время, поговорив с Гриценко, был потрясен.

Райкин: — Ну, Гриценко — это даже среди актеров случай почти патологический. Но в целом, конечно… Но зато они впитывают, схватывают из разговоров умных людей.

Смелянский: — Потому им и важны лекции таких людей как А. П.!

С дачи вчера в 9 30вечера добирался до шоссе (такси по нашей дороге проехать не смогло) по колено в сугробах, за спиной тяжелый рюкзак, в руке — сумка с книгами, в другой с Грэем, к[ото]рый от волнения обкакался и я в темноте все это разгребал. Л.: — Архетип!

22/III. Перечитал статью Л. «О Победе, славе и чести» — уже в газете (МН, № 11, 8–24 марта). Еще больше обиделся на время наше мерзкое и вяло-болотное: не заметить такую статью!

23 марта. С Л., Маней, Женечкой вчера были во МХАТе на «Лес» в пост[ановке] Серебрякова [64]. Текст изменен (вместо Милонова и Бодаева — дамы, нет Карпа) и [о]современено: в современных костюмах, говорят по телефону, поют «Беловежскую пущу». Но что-то есть. Может быть, я не прав, что так стою за незыблемость текста (в шир[оком] смысле) классики? Публика, во всяком случае, была в восторге, особенно когда Алексей Буланов в финале, причесанный под Путина и с его интонацией. Л. сказала, что возвращается эзопов язык, а это — плохой знак! Есть кстати в духе Някрошюса: Счастливцев вынимает из урны окурок и прикуривает. Это уже не актеры, а зэки, да еще последнего разряда, по Солженицыну. (Гурмыжская — Тенякова, Несчастливцев — Назаров, очень похожий внешне на Меркурьева, Счастливцев — Авангард Леонтьев — вся троица хороша.)