Александр Пелевин - Калинова яма

На соседних нарах зашевелились, стали раздаваться сонные голоса.

— Что там?

— Да немец наш, кажись, окочуриться решил.

— Кровью харкает, что ли?

— Не жилец.

— Эй, немец, ты там живой?

Я не опознал этот голос. Поднял голову с пола и ответил:

— Да.

И понял, что сам еле слышу собственные слова.

— Да и подох бы уже, спать мешает, — раздалось откуда-то слева.

— Авдеев, будь человеком хоть иногда, — ответил сосед.

В ответ раздался смешок. Я молчал — пытался подавить очередной приступ кашля. Не получилось.

Прокашлявшись, я услышал звук шагов — кто-то спустился с нар и шел ко мне. Присел рядом на корточки. Я поднял голову, но не разглядел в темноте его лица.

— Слышь, немец.

Я узнал его голос: это был Писаренко, мой самый давний знакомый в этих местах. Мы знали друг друга уже четыре года, а сидел он с конца тридцатых. Единственный человек здесь, которого я мог, наверное, назвать другом, насколько это слово здесь вообще уместно. Хотя конечно же неуместно. Он, как и все остальные, называл меня просто «немец».

— Слышь, немец, — повторил Писаренко. — Ты как?

— Бывало и получше, — слабо отшутился я.

— Глядите-ка, шутит, — раздалось снова откуда-то слева.

— Немец, ты не помирай тут, — сказал Писаренко.

Я хотел отшутиться фразой «не дождетесь», но меня снова затрясло в приступе кашля.

— Я схожу за водой, а ты пока лежи, — Писаренко встал и куда-то ушел.

Ему было пятьдесят с лишним лет, со всеми добрый, хоть и не знающий слов вежливости. Со мной он был особенно добр, не знаю уж, почему.

В 1936 году он зарубил топором свою жену.

Я все-таки заполз на нары, скорчился в позе эмбриона и закусил рукав ватника, чтобы не мешать остальным своим кашлем. Получалось плохо.

Через десять минут Писаренко вернулся с кружкой воды.

— На вот, выпей.

Я с трудом поднял голову и прикоснулся губами к кружке: холодная, с мороза. Но пить надо. Обжигая холодом губы, язык и глотку, жадно выпил всю воду и снова уронил голову.

Мысли в голове путались, мне мерещился звон колокольчиков, и почему-то чудились непонятные слова, невесть откуда взявшиеся: будто сидит рядом старуха и говорит, чтобы я засыпал, и что кошки уснули, собаки уснули, и мне пора спать, и будто я выйду за околицу к берегу, и вода в реке превратится в лунное золото.

Я проснулся, потому что кто-то тормошил меня за плечи.

Открыл глаза: в бараке было все еще темно. Кажется, я подремал каких-то полчаса. Надо мной склонились четверо: среди них я узнал того самого Авдеева, который с утра желал мне подохнуть. Это был сорокалетний заключенный, попавший сюда в сорок втором году прямо с фронта: хотел перебежать к немцам под Ленинградом, чудом избежал высшей меры. Остальных я не узнавал, но лица были, кажется, знакомые.

С удивлением я увидел, что уже не лежу на нарах, а сижу на полу, прислонившись спиной к бревенчатой стене. Видимо, меня зачем-то перетащили.

— Тихо! Глаза открыл! — услышал я чей-то шепот.

Я попытался разлепить губы. Стало больно. Так и не смог ничего сказать.

Авдеев наклонился ко мне и продолжил тормошить меня. Сквозь туман в голове я понял: он зачем-то пытается расстегнуть мне ворот. Я поднял руку, пытаясь отодвинуть его, но он грубо одернул меня.

— Тебе уже ни к чему, а мне пригодится, — говорил он. — У меня совсем дырявый, рукав вот-вот отвалится. А ты свой бережешь, штопаешь, вон какой целенький. От этих жмотов поди дождись обновки, обещали в этом месяце, да хрен с маслом… А мне в тряпье этом ходить, мерзнуть…

Он расстегнул мне последнюю пуговицу и сунул руку под плечо, чтобы сдернуть рукав.

Я понял, что он хочет отобрать мою телогрейку.

Я повел плечом, сопротивляясь. Тогда он схватил меня за руку и навалился коленом на мой живот.

— Ишь какой, — бормотал он. — Не нужен он тебе, говорю. Подохнешь сегодня-завтра.

— Нужен, — прошептал я, наконец разлепив губы.

— Авдеев, ну чего ты, в самом деле, — сказал кто-то со стороны. — Оставь немца, ну помрет, тогда и заберешь.

Авдеев молчал и продолжил попытки снять с меня ватник.

Неожиданно для себя я резко выбросил руку вперед и изо всех сил вцепился ему в горло.

Глаза Авдеева округлились, он схватил мое запястье, но я еще сильнее сжал пальцы, чувствуя, что будто бы продавливаю его шею насквозь.

— Эй, эй, что творите! — раздались вокруг голоса, но никто не вмешивался.

Авдеев зачем-то схватил меня за волосы и ударил затылком в стену, но я не почувствовал боли — только потемнело в глазах. Я не отпускал его шею. Схватил его за плечо, привстал на одно колено — и оказалось, что я выше его. Авдеев судорожно пытался нащупать мою шею, чтобы тоже схватить ее, но его пальцы беспомощно сжимались в воздухе.