Александр Пелевин - Калинова яма

Старик вдруг замолчал. Трамвай шел по улице, ровно покачиваясь, и было видно, что за окном уже темнеет, и небо наливается глубокой синевой, и в окнах домов отражаются яркие пятна уходящего заката.

— Царица Савская. — продолжил старик. — К нам недавно в гости племянник приезжал. А он, слышь-ко, раньше в Польше жил, в Кракове, ну, до того, как немец туда пришел. Вот. Ну, месяц под немцами прожил и в Союз перебрался. И рассказывает — слышь — что был у него там друг, Анджеем звали. Ну, это как у нас Андрей, только по-ихнему — они же букву «р» не говорят, черти, все «же» да «пше». Так вот, и Анджей этот в газете работал журналистом, ну, газетчиком, вот, совсем как ты. И как немцы в Краков, значит, вошли — стал он Анджея этого искать по всему городу, а его и нет нигде. Дома нет, на работе нет, нигде нет. Стали его искать, а искать трудно, никому дела нет, в городе немцы уже. И, слышь-ко, нашли! Мертвый лежал, в спину выстрелили, представляешь? А нашли его в доме у другого газетчика, звали его как-то смешно. Кошмарек, что ли. И тот пропал вообще с концами, нигде не видать. Думали еще, гадали — кто ж убить-то мог, кому он чего плохого сделал? Добрый был, друг хороший, в беде не оставит. Ну, понятное дело, война в стране, за воротник закладывать стал много, но чтоб убивать, да еще и в спину… Ох, жуть. А Кошмарека того так и не нашли тогда, вот так-то.

— Хватит, — сказал Гельмут дрожащим голосом.

— Чего хватит? — переспросил старик?

— Рассказывать. Хватит.

— Чего? История не нравится?

— Не нравится.

— Хочешь, другую расскажу?

— Нет. Мне идти пора.

— Куда же ты пойдешь?

— Тут рядом мой дом. Трамвай скоро подъедет.

Это было действительно так: трамвай сворачивал на улицу Льва Толстого.

— А это не твой дом, — сказал вдруг дед совсем другим голосом, ровным и твердым.

— Мой, — упрямо возразил Гельмут, пытаясь совладать с дрожью.

— У тебя вообще нет дома. И не будет никогда.

— Будет. Будет обязательно.

— Дорога — твой дом. Вечная дорога. Никуда оттуда не сбежишь. Из сна проснешься, а с дороги не сбежишь.

Трамвай остановился на улице Льва Толстого.

Гельмут поднялся с сиденья и направился к выходу, не глядя на старика.

Когда он вышел на остановку, двери трамвая закрылись за ним. Он обернулся назад: старик глядел на него из окна и хмурился.

В воздухе пахло вечерней свежестью и скошенной с газонов травой. Гельмут достал из портсигара папиросу (их снова было семь), закурил и неторопливо пошел по направлению к Несвижскому.

Приближение дома успокаивало его. Ему вдруг показалось, что если сейчас он придет домой, ляжет в кровать и уснет, то окажется, будто бы на самом деле ничего и не было.

То есть вообще ничего этого не было, думал он.

А вдруг, подумал Гельмут, я вообще никакой не шпион. Вдруг я простой советский журналист Сафонов, который родился и вырос в Советском Союзе, и я начитался перед сном шпионских романов, и мне приснилась вся эта галиматья.

Или нет. А может быть, я простой немецкий парень Гельмут Лаубе, и скоро проснусь в своей берлинской квартире, а вечером пойду пить пиво с друзьями.

И никаких шпионов, никаких снов, никаких поездов, никаких одноглазых испанцев.

Он вошел в парадную, поднялся по лестнице, открыл дверь своим ключом и включил свет. Все выглядело точно так же, как в день перед отъездом: плащ на вешалке, пепельница с окурками на столе, плотно задвинутые шторы.

Не разуваясь, он прошел в спальню.

Еще не включая свет, он почуял что-то неладное.

Форточка была открыта, из нее дул прохладный ветер.

Со двора доносился скрип качелей.

А на его кровати, накрывшись одеялом, спал человек.

Гельмут замер и затаил дыхание. В темноте не было видно лица: человек спал, повернувшись к стене, ровно дышал и чуть слышно посапывал.

Гельмут обошел кровать и осторожно подобрался к ночному столику с лампой, стараясь не шуметь. Сунул руку в карман пиджака, нащупал револьвер.

Одной рукой он взялся за выключатель лампы, другой вытащил револьвер и наставил на спящего.

Дернул за шнур.

Человек вздрогнул во сне, сморщил недовольное лицо и повернулся на свет.

Гельмута будто ударило током. Он медленно опустил револьвер.

У спящего человека было его лицо, лицо Гельмута Лаубе.

Это был он. Он спал в собственной кровати.

Из воспоминаний Гельмута Лаубе. Запись от 7 марта 1967 года, Восточный Берлин

12 августа 1940 года я сел на пароход в порту Неаполя. Мне предстояло добраться до Латакии, а оттуда — в Тегеран. Для этого путешествия мне пришлось снова взять другое имя — по документам меня звали Хорст Крампе. Бродя по Неаполю в ожидании отправления, я купил ослепительный белый костюм цвета сливочного мороженого и соломенную шляпу — настоящий итальянский дон, только усиков не хватало.