Вадим Смоленский - Записки гайдзина

Собственно, чего я к нему пристал насчет сатори? Он ведь не бодхисаттва, он представитель трудовой династии служителей культа. Ему не о мозговых катаклизмах надо радеть, а о том, чтобы передать этот храм сыну. Со всей утварью, всей архитектурой и всеми договорами. Ради этой высокой цели он ежедневно бормочет сутры над покойниками. Да еще двор подмести, статуи подправить, дракончику ряху начистить, — до коанов ли ему с медитациями? Помахать в воскресенье бейсбольной битой и выпить потом красного вина — вот вся его духовная доминанта.

А моя доминанта тогда в чем? В том, чтобы, пролистав пару книжек по истории буддизма, горько вздыхать о закате Дхармы? Чтобы давиться несуразными рефлексиями, запивая их все тем же красным вином? Смешно…

Ну вот, позади опять хрустит гравий. Танака-сан отлил. Сейчас спросит меня, кто лучше, Горбачев или Путин. А потом спросит, сколько я плачу за квартиру, что готовлю себе на завтрак и что бывает внутри пирожков.

Допить вино и ехать. С доминантами потом разберусь.

Я последний раз хлопул ладонью по стволу и повернулся.

Боги и будды!

Настоятель храма Уммодзи шел по храмовому двору, неся пузатый черный футляр, не оставляющий сомнений по поводу его содержимого. Похожий футляр я видел каждую четвертую пятницу в кафе «Satin Doll». Правда, на том футляре было написано «Selmer», а на этом значилось «Yamaha» — но размеры и форма говорили, что внутри этого футляра находится то же самое.

Не альт. Не баритон. И уж заведомо не сопрано.

Тенор.

Настоятель сел на раскладной стульчик, опустил футляр на гравий, щелкнул замками. На синем бархате загорелась тускловато-желтая медь. Косой солнечный луч заинтригованно пробежал по клапанам.

— Я тоже люблю джаз! — сказал настоятель.

Обалдевший, не в силах выдавить из себя даже стандартной формулы удивления, я продолжал стоять под персиком. И чувствовал, как на лице у меня медленно расплывается улыбка. Счастливая улыбка несостоявшегося мизантропа.

Бонза просунул бритую голову в капроновую петлю с крючком на конце, бережно извлек инструмент из кофра, прицепил к крючку, вставил мундштук и принялся коротко дуть в него, подкручивая лигатуру. Отрывистые хрюкающие звуки, напоминающие морзянку, постепенно сменились более осмыслеными руладами. Я сел, плеснул вина ему и себе. Глотнул…

— Кто у тебя любимый саксофонист? — спросил Танака-сан.

— Ну… — задумался я. — Пусть, например, это будет Кэнонбол Эддерли.

— Это альтист. А из тенористов?

— Из тенористов… Ну, допустим, Бен Вебстер.

— О-о-о! — уважительно протянул он. — Бен Вебстер!

И, недолго думая, окатил меня с головы до ног «Звездной пылью»:

В конце каждой фразы он мастерски приглушал звук, продолжая дуть вхолостую, вибрирующим шепотом. Это слегка отдавало пародией, но все равно было здорово. Персик не успевал отряхивать звездную пыль с голых веток.

— Похоже! — одобрил я.

— А еще, — сказал он, — я могу, как Коулмен Хокинс.

И зарядил «Иерихон»: сначала просто тему, без особых трюков, а потом, когда настал черед соло, подключил артикуляцию, задвигал языком и губами, забубнил что-то непонятное с мундштуком во рту — может, то была Алмазная Сутра, а может Сутра Помоста Шестого Патриарха, этого уже и буддолог не разобрал бы.

— Класс! — похвалил я. — А под Майкла Брекера можете?

— Нет, — сокрушенно помотал он головой. — Под него не могу. А ты можешь?

— Я вообще никак не могу.

— Не играешь?

— Не играю… Хотя одно время хотел научиться. Мне как-то дали подудеть, я потом всю ночь уснуть не мог, до того понравилось. Совсем уже собирался купить, вникал в модели, в цены, самоучитель достал — но так и не собрался. Научился дуть в губную гармошку и на том успокоился. А все равно жаль. До сих пор не могу забыть, как трость на языке дрожит.

— Хочешь в мой подудеть?

— Да нет, спасибо. Опять сна лишусь.

— Ну, смотри…

Он опять припал к инструменту и воздал должное «Атласной кукле». В его интерпретации она была знойной креолкой японского происхождения.

— Вы где-нибудь играете, сэнсэй? — спросил я его. — В городе я много джазменов знаю, а вас нигде не встречал.

— Раньше играл, теперь некогда, — ответил он. — А кого ты в городе знаешь?

— Ну вот, например, Кена Судзуки и его ребят.

— А-а, Кен-тян… Я с ним играл на джемах. К нему потом этот молодой парень пришел, как его…

— Масао Кавасаки.