Михаил Берг - The bad еврей

Хотя как быть с проарабской позицией советской власти я до сих пор не понял.

Вот я веду приятельскую беседу с одним известным профессором-русистом, действительно знающим и умным человеком, бывшим москвичом. Он говорит о том впечатлении полной продажи и сдачи российской интеллигенции путинскому режиму, в которых убедился во время последнего приезда в Москву. На уме только деньги, нравственных пределов для потворствования или непротиводействия режиму нет, такое ощущение, что чем больше у режима денег (разговор до кризиса), тем меньше ему хотя бы рефлекторного сопротивления. «И это у лучших, о худших нечего говорить». Я, пожалуй, согласен со своим собеседником, я сам обнаружил склонность к конформизму в России даже среди тех, кто боролся с советской властью, а теперь крепко держится за социальные основания своей нетвердой, подчас даже правозащитной позиции. Увы, деньги и социальные пряники оказались более действенным инструментом, чем страх перед репрессиями в совке.

Но тут мой собеседник, продолжая развивать свою мысль, говорит: «Я эту безнравственность принять не могу и не понимаю, возможно, потому, что я – еврей». И я, только что соглашавшийся с набором его вроде бы естественных инвектив, смотрю на него ошарашено, так как тщетно пытаюсь осознать, где проходит невидимая, но столь внятная граница между нами? Нет, я не знаю, чем он занимался до перестройки, хотя точно не сидел в кочегарке или будке сторожа, но, кажется, ни в чем предосудительном замечен не был, был, как многие, хорошим профессионалом с репутацией либерального советского интеллигента. Но почему я так, как он, сказать никогда не мог и не смогу, неужели только потому, что мои родители ни знали идиша, никогда не ходили в синагогу, а я, безродный космополит, имею совершенно другие ценностные ориентиры, в соответствии с которыми считаю этих самых евреев куда большими конформистами, чем все остальные воображаемые нации в мире? И где та разница в оптике, которая не позволяет увидеть моему собеседнику то, что вижу столь, казалось бы, отчетливо я?

И это, пожалуй, больше всего меня поразило в еврейском национализме русскоязычной американской среды. То, что национализм исповедуют евреи-провинциалы с юга России, Украины и Белоруссии, было понятно. Национализм – наживка для слабых и ленивых умов, ведь чтобы гордиться своей нацией не надо ничего делать, можно только сказать, я горжусь, что я – русский, половец, еврей, и все достоинства, конечно, не твои, а тех, кто что-то сделал в этом мире, тобой символически присваиваются. Ты сразу оказываешься тем, кто это сделал, хотя сам, подлец, не сделал ничего. Все так просто, что на этот крючок хитрые люди ловили и будут ловить слепые души еще долго. Но человек с двумя извилинами, какой ему толк сказать, что я среди тех, кто кое-чего добился? Ведь он и так уже добился кое-чего или вполне возможно добьется, и это будут не мифические достижения нации, а его достижения? И потом, национальное, которое ближе всего к мистическому, оно же вот – рассыпается прямо в руках, как сухие листья, неужели человек, вполне состоявшийся, не видит, что культурное, социальное в нем куда значительнее и отчетливее национального?

Ну, я еще понимаю Хайдеггера, купившегося на некую символическую революцию, которую вдруг ощутил в начале тридцатых, ну да – любое массовое движение, как проявление силы, захватывает и кружит голову. Но чтобы вот так, на ровном месте, когда почти не требует доказательств, что национальное суть архаическое, тяжелое, тупое, недифференцируемое, что может увлечь в нем неглупого человека? Только отчаянье, необходимость хоть какой-то идентификации, когда возможность твердой и желаемой социальной позиции исключена, а причин, почему исключена, может быть много. Может, как в российском обществе, возникнуть чувство неполноценности от реальной социальной неудачи, и потребуется самообман в виде апелляции к мифическому единению с предками. Или, как у любого эмигранта, когда корневая система порушена, а ее восстановление столь же невозможно, сколь желанно – и возникает та же потребность в объединении с теми, кто реален, хотя бы потому, что был когда-то на этом свете.

Хотя когда я сталкивался с еврейскими патриотами в Америке, меня, скорее, изумлял не сам факт подобной слабости, будем, господа, терпимы (это я себе, себе, максималисту, говорю), а то, когда это все возникло, почему я ничего подобного не видел в России? Почему никто из тех, кто сразу же ощутил свои корни, только пересек таможню, кто, задыхаясь от счастья между прочим теперь замечает: ты не видел такой-то или такой-то фильм, там, кстати, «наш человек» играет? Что нужно понимать, как тонкий намек на то, что актер или актриса, американская, французская или венгерская еврейка. Но почему я никогда ничего подобного не слышал в России, почему никто из нынешних еврейских энтузиастов никогда не говорил с гордостью: я, мол, еврей, поэтому советскую власть ебал в рот, как последнюю суку? То есть, почему эти ненасытные говоруны в России были тише воды и ниже травы, а здесь раздухарились, будто им под хвост перца насыпали?