Александр Архангельский - Цена отсечения

Час от часу не легче.

«Старик! порядок, понял, жду, спасибо».

Вдавлена мягкая кнопка, электронка уже в Москве, и в эту минуту с веселым треском на экранчик падает еще одно письмо.

Жанна. Почему-то руки слегка затряслись.

«Дорогой Степа».

Плохо дело. Обиделась по-взрослому. Кто же станет мужу писать, как любовнику в самом начале романа – «Дорогой». Степа, Степка, Степочка, милый, любимый С. И эта точка в конце обращения. Хорошо еще не запятая.

«Дорогой Степа.

Мне очень тяжело писать».

Еще бы не тяжело. Тяжелей, наверное, чем ему читать. Когда выкладываешь близкому начистоту, что наболело, всегда возникает тошнотное чувство.

«Дорогой Степа.

Мне очень тяжело писать.

Не знаю, где ты, что ты. Хоть бы записку оставил. Впрочем, ведь я тоже не оставила.

Мы прожили с тобой почти что двадцать лет. Я и не помню себя – без тебя. Я давно уже не знала, какая я – сама по себе».

На этом месте положено капнуть слезой. Но почему не написать – «живем»? Почему – «прожили»?

«И думала, так будет навсегда. Можешь сейчас рассмеяться, но я женщина, я верю в эту ерунду, про любовь до гроба, и про то, что они жили долго и счастливо, и умерли в один день.

Степа!»

А, вот уже и просто Степа ; хорошо.

«Степа!

Мы с тобой последние годы жили все отдельней и отдельней. Пока Тёмочка был рядом, это было не так заметно: дети, они как паутинки, оплетают; мы были повязаны с тобой – через него. Потом Тёмочка уехал. Ты так решил. Я не спорю. Наверное, по каким-то там своим расчетам и раскладам ты был безусловно прав, когда настоял на отъезде. Нужно думать о его судьбе, о будущем. Но живем-то мы с тобой в настоящем. Вот здесь мы живем. А потом умрем, и нас не будет. Но пока мы есть. И я – живая. Когда уехал Тёмочка, я вдруг поняла, насколько же я одна. Ты хороший, умный, с тобой так интересно, но все-таки ты сам по себе. И я сама по себе. А хочется быть вместе».

Ну вот, он тогда не ошибся в диагнозе. Все было сделано правильно, Жанна; кто же мог предугадать Тамариных уродов. Кто мог знать, что первое апреля обернется свинством. Если бы он был там… все бы сгладил. Да, Жанне стало немножко больно. Но зато потом наступит облегчение. Хирургия – это не жестокость. Это просто способ быстрого лечения.

«Я теперь понимаю, что чувствует мужчина, когда жена ему рожает ребеночка. (На самом деле рожает себе, но очень важно, что рожает – от него , от любимого, которым можно гордиться и который детям передаст всего себя; тут большая тонкость, я сейчас выразить не сумею.) По крайней мере первый год или два. Он чувствует то же самое, что чувствует мать, когда ребеночек вырастает. А я-то в ее жизни – где? Я тут – при чем?

Пришла моя очередь спрашивать: где я-то, Степа? Я-то здесь при чем?

Ты, верно, замечал: со мной происходит неладное. Давно уже происходит. И устроил все это безобразие с подростковыми погонями, машинками, девчонками и ряжеными дедами морозами, борода из ваты. Мне было очень обидно, когда все открылось, я чувствовала себя голой перед всеми. Но умом я все-таки понимаю, что ты не думал меня задеть. Ты просто слишком долго живешь в каком-то странном мире, где все считается по ходам, бьется доводами, пускается по ложному следу. Ты ведь от нас откупаешься, Степа; стоит с тобой заговорить о какой-то душевной проблеме, ты тут же спрашиваешь: сколько? Щедро предлагаешь, бескорыстно. Но так, чтобы тебя ни о чем больше, кроме денег, не попросили. Ты думаешь, что люди все такие. Нет. И всё равно, Степа! ты хотел меня развлечь, спасибо».

Да не развлечь, не развлечь – встряхнуть, накатить электрошоком, чтобы сердце забилось заново. Умом она понимает. Было бы чем.

«Но вот какое дело, Степа. Все эти годы я жила за тобой, как за каменной стеной. Мне не нужно было даже выглядывать из-за этой стены; все необходимое для удобной жизни мне доставляли в норку. Но ты меня из норки выманил. И думал, что посадишь в большую клетку. Золотую, конечно же. И просторную. Тоже – твою. Но так случилось, Степа, что я из норки вышла, а в клетку не попала. То ли ты ее случайно запер, то ли сторожа оказались не самые лучшие. Я впервые в жизни оказалась полностью свободной. До ужаса свободной. Я была предоставлена сама себе. Мне стало страшно, неуютно. И очень интересно. А как оно там, за пределом?»

Что, собственно, и требовалось доказать.

«А там оказался свежий воздух. И другие люди. От которых я отвыкла.

Степа, что крутить. Я полюбила. Пишу и краснею. Старая тетка, а туда же».

Забавный поворот событий. Молдаваны-то были правы, черт их совсем побери.