Ярослав Астахов: Отрубленная рука

И с этими словами он повернул ручку, замыкая контакт.

Я ждал, что вот сейчас вокруг меня стеною встанет земля и взовьется пламя.

Но этого не случилось. Рифленая Т-образная рукоять странным образом возвратилась назад, не изменив ничего.

Я понял, Кто не позволил произойти взрыву.

И ощутил ужас…

Владимир вдруг подумал в этот момент, по-видимому, то самое, что я знал.

И он перехватил руку отца, собравшегося во второй раз крутнуть ручку. И произнес – взволнованно и глядя ему в глаза:

– Стой! Может быть… это знак! Устройство не сработало не случайно! Я вдруг почувствовал сейчас совершенно четко: рано нам взрывать эту сопку. Изменим план! Используем заряд, чтобы создать котлован фундамента под отдельный ангар. А сердцевина башни пусть все-таки станет храмом. Нам нужен храм… не затем, чтобы приглашать монаха – я передумал. Затем, чтобы оставаться наедине… не с собой, а с Ним. Ты понимаешь меня, о Ком я. За этим именно храм нужен был сердцу человеческому во всякие времена! Мне боязно упустить время… Вот я прославлен. Однако чем достиг этого? Просто чувствовал, какая беда сейчас причиняет бо льшую боль, и пел их – беду и боль. И этого достаточно миру. Но мне-то, моему сердцу этого недостаточно! Я… так хочу писать песни… которые стали бы как вино, как мед. Но это не выходит в миру. Мир вовсе уж разучился, видимо, слушать милые песни. Он требует или приторной попсы, или злобы дня! Не к миру надо нам идти в подмастерья и не к себе, как собираешься ты, отец. А к Богу. Чтобы стать мастером.

– Вот если б я жил при храме, – прибавил еще Владимир, передохнув, – при настоящем, то есть по-настоящему уединенном, где Ему служат… тогда бы я, может быть, выучился писать добрые, а не горькие песни!

Пламенная речь отзвучала. Старик молчал. И, наконец, он оторвал взгляд от своей руки, сжимающей рукоять, и посмотрел в лицо сыну. И складки обозначились резче по уголкам его узких губ.

– Мне этого уже не понять. Возможно, ты прав, Володя. Но если мы изменим наш план, потребуется многое начинать сначала и все это займет еще год. А у меня… ты знаешь, и у меня тоже есть одно совершенно четкое чувство. Что я не проживу столько. Я вроде бы еще крепок, но, не забывай, я старик. И я прошу у Него – не зная даже, кто Он такой – об одном. Умереть вот здесь, в этой башне, которую мир не видит. Потому что для меня это очень важно. Это – как если бы я навсегда остался посреди лучшего своего холста. Завершенного. Снятого с мольберта и вправленного в добрую раму. Год? Боюсь, это для меня окажется слишком долго. Но… сам решай! Как ты сейчас решишь, так и будет.

С этими словами Иван взял Владимира за руку – и положил эту руку на рукоять устройства. И улыбнулся сыну почему-то извиняющейся какой-то улыбкой. И резко отвернулся к сопкам на противоположной стороне котловины.

Владимир замкнул контакт.

Я оказался словно бы в сердцевине огромного, толстого огненного ствола с дымной кроной. Камни, на которые я опирался века, выскользнули из бесчисленных разветвлений моего тела, как пригоршня золотых монет из руки человека, пытавшегося купить у меня быструю смерть век назад. Поверхность моей плоти начала тлеть. Но это не было для меня опасно, и, кроме того, у меня была возможность быстро унять огонь. Взрыв получился сильным, и я боялся, как бы все эти камни, поднятые им в воздух, не причинили смерть кому-нибудь из людей. Ведь это бы нарушило мои планы.

– Смотри! – закричал старику Владимир, когда рассеялся дым. – Тот пень, на который ты мне показывал! «Отрубленная рука»! Он словно бы бежит по обрушивающемуся склону! Ведь он не просто катится вниз, он передвигается в точности, как огромный паук! Мы что-то здесь с тобой растревожили.

Я помню, как старик обернулся. Он сына знал хорошо и не сомневался, что тот не будет говорить ерунды. Поэтому какое-то время Иван и вправду силился разглядеть. Однако… что может разглядеть человек, которого всю жизнь учили не верить, а это значит – не видеть?

– Он просто свалился в озеро, твой «паук»! – прозвучал неизбежный вердикт. – Идут круги по воде… все тривиально и нет ни малейшей мистики. Вот только мне не понятно, почему же этот пень не всплывает? Наверное, зацепился на дне за что-то… А из тебя бы вышел художник, сын! Ты ведь прав: ей Богу, в этой разлапистой, кувыркающейся коряге было что-то паучье.