Джон Берджер - Зачем смотреть на животных?

Этруски хоронили своих мертвых в подземных усыпальницах, на стенах которых рисовали сцены наслаждений и повседневной жизни, какие были известны покойным. Чтобы рисовать при свете, они прокапывали сверху узкий канал, а потом с помощью зеркал отражали солнечный свет на то изображение, над которым работали. Я пытаюсь украсить словами последний день его жизни, словно гробницу.

Мы собирались пообедать в пансионе, который стоял высоко на холмах, поросших лесами. Замысел был посмотреть это место, понять, подойдет ли оно Эрнсту для работы в сентябре — октябре. В тот год Лу успела связаться с десятками небольших гостиниц и пансионов, и этот оказался единственным, где было дешево и можно было на что-то надеяться. Они хотели воспользоваться тем, что я на машине, съездить и посмотреть.

Тут нечего скандалить. Однако напрашивается противопоставление. Через два дня после его смерти появилась длинная статья о нем в Le Monde . Там говорилось: «Эрнст Фишер мало-помалу приобрел репутацию одного из наиболее оригинальных и конструктивных мыслителей „еретического“ марксизма». Он повлиял на целое поколение левых в Австрии. В последние четыре года его постоянно осуждали в Восточной Европе за то влияние — существенное, — которое он оказывал на мышление чехов, устроивших Пражскую весну. Книги его были переведены на большинство языков. Но жить эти последние пять лет ему приходилось в стесненных, тяжелых условиях. У Фишеров было мало денег, их всегда преследовали финансовые затруднения, жили они в маленькой, шумной рабочей квартире в Вене. Что тут такого — слышу я возражения его противников. Чем он лучше рабочих? Ничем, но его род работы требовал определенных условий. Как бы то ни было, сам он не жаловался. Однако в Вене, где непрекращающийся шум семейств и радиоприемников доносился из квартир наверху и со всех сторон, он не мог работать так сосредоточенно, как ему хотелось и как он умел. Отсюда эти ежегодные поиски тихих, дешевых мест за городом, где за три месяца можно было закончить три главы. Дом трех сестер был свободен только до конца августа.

Мы проехали через лес по пыльной, круто идущей вверх дороге. Один раз я на своем ужасном немецком спросил дорогу у девочки, она не поняла и попросту засунула в рот кулак от удивления. Остальные надо мной посмеялись. Шел легкий дождь; деревья были абсолютно неподвижны. И помню, как я думал, ведя машину по этим крутым поворотам, что, сумей я найти определение или осознать природу покорности деревьев, я понял бы и что-то о человеческом теле — по крайней мере, о человеческом теле в любви. Дождь сбегал по деревьям. Лист так легко пошевелить. Достаточно дуновения ветра. И все-таки ни один лист не шевельнулся.

Мы нашли пансион. Молодая женщина с мужем ждали нас, они усадили нас за длинный стол, где уже ели какие-то другие постояльцы. Комната была просторная, с голым деревянным полом и большими окнами, откуда можно было кинуть взгляд через плечо окрестных полей на крутом склоне, за лес, на долину внизу. Помещение немного напоминало столовую в молодежном общежитии, только на скамьях были подушки, а на столах — цветы. Еда была простая, но хорошая. После обеда нам собирались показать комнаты. Пришел муж с архитектурным планом в руках. «В следующем году все будет по-другому, — объяснил он. — Владельцы хотят получать больше дохода, поэтому собираются переделать номера, встроить ванные и поднять цены. Но этой осенью еще можно снять две комнаты наверху как они есть, и больше там никого не будет, будет тихо».

Мы поднялись в комнаты. Они были совершенно одинаковые, друг рядом с другом, а напротив, на той же площадке лестницы — уборная. Комнаты были узкие, с кроватью у стены, умывальником и спартанским шкафом, а в конце — окно и вид ландшафта, простирающегося на много миль. «Можно поставить стол перед окном и тут работать». «Да, да», — сказал он. «Закончите книгу». «Может, не всю, но много мог бы сделать». «Соглашайтесь», — сказал я. Я представил себе, как он сидит за столом перед окном, глядя вниз на неподвижные деревья. Книга — второй том его автобиографии. Она охватывала период с 1945-го по 1955-й, когда он очень активно участвовал в австрийской и международной политике; речь там должна была идти главным образом о развитии и последствиях холодной войны, которые, по-моему, представлялись ему контрреволюционной реакцией — по обе стороны того, что впоследствии стало железным занавесом — на народные победы 1945-го. Я представил себе его лупу на столике, его блокнот, стопку текущих справочных материалов, отодвинутый стул, когда он, негнущийся, но легко ступающий, отправляется вниз прогуляться, как всегда, перед обедом. «Соглашайтесь», — сказал я снова.