Джон Берджер - Зачем смотреть на животных?

Утром, когда я приехал, Эрнст гулял в саду. Он был худ, держался прямо. Шагал он очень легко, словно не налегая на землю всем весом, каким-никаким. На нем была широкополая серо-белая шляпа, которую недавно купила ему Лу. Шляпа сидела на нем, как и вся его одежда, легко, элегантно и при этом непринужденно. Он был щепетилен — не в том, что касалось мелочей костюма, но в том, что касалось природы внешних явлений.

Калитка в сад была неподатлива, но он ее освоил, а потому, как обычно, открыл и закрыл ее за мной. Накануне Лу нездоровилось. Я спросил, как она себя чувствует. «Получше, — сказал он, — ты только посмотри на нее!» Он сказал это с несдерживаемым удовольствием молодого человека. Ему было семьдесят три года, а когда он умирал, врач, не знавший его, сказал, что выглядит он старше, однако лицо его никогда не имело приглушенного выражения, свойственного старикам. Удовольствия сегодняшнего дня он воспринимал как они есть и ничуть не утратил способность к этому из-за политического разочарования или плохих новостей, которые начиная с 1968 года настойчиво поступали из стольких мест. Он был человеком без капли горечи, без единой морщинки горечи на лице. Кое-кто, полагаю, из-за этого мог бы счесть его невинной душой. Это было бы неверно. Он был человеком, отказывавшимся выбросить за борт свою веру или снизить ее степень, такую высокую. Вместо того он перестраивал предметы веры и их относительный порядок. В последнее время он верил в скептицизм. Он верил даже в необходимость апокалиптических видений, надеясь на то, что они послужат предупреждениями.

Именно твердость и сила его убеждений теперь заставляют думать, что он умер так внезапно. Здоровье у него было хрупкое с детства. Он часто болел. В последнее время он начал терять зрение и читать мог только с сильной лупой; чаще ему читала Лу. И все-таки, несмотря на это, всякому, кто его знал, невозможно было предположить, что он медленно умирает, что с каждым годом его принадлежность к жизни становится чуть менее страстной. Он жил в полную силу, поскольку был убежден в полную силу.

В чем он был убежден? Ответ на этот вопрос легко найти в его книгах, его политических выступлениях, его речах. Или же этот ответ недостаточно полон? Он был убежден в том, что капитализм в конце концов разрушит человека — или будет свергнут. У него не было иллюзий по части того, как безжалостен правящий класс повсюду. Он понимал, что у нас нет модели социализма. Его впечатляло и сильно интересовало то, что происходит в Китае, но в китайскую модель он не верил. Мы снова вынуждены предлагать ту или иную идеологию, говорил он, вот что плохо.

Мы дошли до конца сада, до небольшой лужайки, окруженной кустами и ивами. Тут он имел обыкновение лежать, разговаривая и оживленно жестикулируя: перебирал пальцами, выбрасывал перед собой и подтягивал к себе руки — словно в буквальном смысле снимал пелену с глаз слушателей. Когда он говорил, плечи его подавались вперед, следуя за руками; когда слушал, голова наклонялась вперед, следуя за словами говорящего. (Он знал, под каким в точности углом установить спинку шезлонга.)

Теперь та же лужайка, с которой шезлонги убрали и свалили кучей в сарае, подавляет своей вопиющей пустотой. Пройти по ней, не вздрогнув, куда труднее, чем было отогнуть простыню и смотреть на его лицо, снова и снова. Русские православные говорят, что душа усопшего остается в знакомом ему окружении сорок дней. Возможно, это поверье основано на довольно точном наблюдении за стадиями скорби. Как бы то ни было, мне трудно поверить, что, зайди сейчас в сад совершенно посторонний человек, он не заметил бы, как вопиюще пуста лужайка под ивой, окруженная кустами, словно заброшенный дом, что вот-вот превратится в развалину. Пустоту ее можно пощупать. И все-таки нельзя.

Уже начался дождь, так что мы пошли к нему в комнату, немного посидеть там, прежде чем отправиться обедать. Обычно мы вчетвером сидели за круглым столиком и беседовали. Иногда я сидел лицом к окну и смотрел на деревья и леса на холмах. В то утро я отметил, что, когда на окно натянута сетка от комаров, все кажется более двумерным и выстраивается соответственно. Мы слишком много значения придаем пространству, продолжал я; в персидском ковре, пожалуй, природы больше, чем в большинстве полотен-пейзажей. «Ради тебя мы сроем холмы, сдвинем в сторону деревья и повесим ковры», — сказал Эрнст. «Другие брюки, — заметила Лу, — может, наденешь, раз мы идем?» Пока он переодевался, мы продолжали беседу. «Вот, — сказал он, иронично улыбаясь по поводу только что выполненной им задачи, — так лучше?» «Очень элегантные, но ведь это та же самая пара!» — сказал я. Он засмеялся, в восторге от этой реплики. В восторге, поскольку она подчеркивала, что он переодел брюки лишь для того, чтобы угодить прихоти Лу, для него это было достаточной причиной; в восторге, поскольку несущественная разница была воспринята так, как будто ее не существовало; в восторге, поскольку здесь, заключенный целиком в крохотной шутке, присутствовал крохотный заговор против существующего.