Джон Апдайк - Деревни

— Мы только реагируем, — быстро ответил Йен, — реагируем на проклятые машины. Мы сами как бы умираем, когда их выключают.

Обе пары привыкли к таким вечерам: дети наверху перед телевизором, за окнами затихает респектабельный квартал. Когда на Коммон-лайн сворачивает автомобиль, оконные стекла вспыхивают отраженным светом.

Филлис ничего не имела против Йена. Как и ее отец, он провел жизнь, корпя над двумерной задачей, и его мрачное пророческое настроение, пожалуй, напоминало ей ужасную говорильню, царившую среди преподавателей Кембриджа. Чувствуя это, Йен подыграл ей:

— А вы сознаете, — спросил он, обращаясь также к Оуэну и Алиссе, — что совсем недавно, во времена наших дедов, люди любого положения играли на музыкальных инструментах, пели в хоре, могли рисовать? Делать этюды на природе, хотя бы акварелью. Большинство путешественников во времена королевы Виктории умели рисовать и почти все писатели тоже, не только Теккерей. А теперь даже профессиональные художники разучились рисовать. Абстрактная живопись — это издевательство над искусством. В наши дни вместо палитры у каждого второго — фотоаппарат «брауни». Даже не «брауни», эти недостаточно автоматичны и требуют умелого обращения.

Тирада мужа заставила сидевшую на застеленном тамбурными шалями диване Алиссу нетерпеливо задвигаться.

— Помню, как папа, — начала она, неуверенно переводя водянистые глаза с одного на другого, — брал на прогулки свой старенький «кодак» со сломанным треугольным видоискателем и снимал нас с братом. Снимки получались хорошие, четкие. Я любила фотографироваться. Карточки он хранил в коробках от конфет, и когда снимал крышку, оттуда доносился запах шоколада.

— Вот видишь, — подхватил Йен, — твой отец не получил особого образования, зато овладел своими инструментами. Теперь люди разучились работать руками. Все за них делают специалисты за двадцать пять долларов в час, причем делают отвратительно. У так называемой технологической революции есть лишь одна положительная сторона: дети среднеобеспеченных родителей осваивают различные специальности — плотницкое дело, слесарное. Это их форма бунта против безруких родителей в белых воротничках.

Оуэн знал: слова Йена говорят о его затруднениях с получением заказов на броские, отмеченные искрой Божьей иллюстрации. Многие его рисунки из тех, что в свое время печатались в «Пост», «Коллерс» и «Редбук», были развешаны в рамках по стенам дома. Оуэн, хотя и любил искусство, не принимал творчество приятеля всерьез, однако не хотел и выказывать неуважение.

— Компьютер — тоже своего рода инструмент, — сказал он. — В нем есть движущиеся части — электронные импульсы, но тех же результатов можно добиться механическим путем, как это сделал изобретатель первой вычислительной машины Бэббидж и еще до него Паскаль. Правда, механические машины трудны в изготовлении. Йен, зачем страшиться какого-то нового сверхавтоматического общества? Разве мы не пользуемся тостером вместо того, чтобы поджаривать кусочки хлеба на сковородке?

— Дорогой, может, ты дашь Йену договорить? — прервала мужа Филлис. — Ужасно хочется знать, как мы станем недочеловеками.

— А может быть, кто-нибудь еще хочет выпить? — спросила Алисса — в надежде, что охотников не найдется.

— Знаешь, пожалуй, порция виски со льдом промоет мне глаза, чтобы лучше виделось беспросветное будущее, — сардонически отозвался ее супруг.

— Немножко бурбона с содовой, милая, — присоединилась к нему Филлис. — Тебе помочь?

— Ограничусь содовой, — подал голос Оуэн, дабы пристыдить Филлис и угодить Алиссе: та с тревогой наблюдала, как ее муж накачивается спиртным. Ее взгляд недвусмысленно говорил: вот мы с тобой трезвые, а Филлис и Йен — нет. Откинув шаль с колен, она встала с дивана. Оуэн увидел ее голые ноги и наглядно представил себе две ложбинки на внутренних сторонах бедер, сбегающие вниз и образующие там венерину дельту, которой он однажды, в слепом порыве, коснулся. Было уже поздно, дым от сигарет стлался под низким потолком с балками квадратного сечения, выкрашенными в горчичный цвет.

— Капиталистический строй, — витийствовал Йен, — требует от нас одного — чтобы мы потребляли. Потребляли безвкусную массу, именуемую хлебом, потребляли моющие средства для посудомоечных машин, от которых рыба в реках дохнет, потребляли консервированные развлечения. Чем потребитель глупее, тем лучше, тем легче товар входит нам в глаза, в уши, в рот, тем больше мы готовы за него платить. Нет более искусства в старом смысле понятия, как чего-то сделанного руками художника, который руководствуется лишь своим вкусом и ощущением красоты. Склонившись над альбомом, чтобы воспроизвести, например, камни Венеции или лужайку с полевыми цветами, он очеловечивает безразличный к нам внешний мир, осваивает и понимает его, и мы понимаем его вместе с ним. Тот же самый процесс разворачивается в музыке, во временном измерении звуков. Композитор рождает мелодию, и мы движемся вслед за ним. Когда мы смотрим телевизор, понимать ничего не нужно. Мы так поглупели, что смотрим даже рекламу.