Денис Соболев - Самбатион

и тогда я спустился к воде, взял с берега камешек, бросил его в воду, и я подозвал чаек, привыкших к моей неподвижной фигуре и уже считавших ее частью берега, и кормил их с руки остатками моей еды; и снова бросил камень, вычертивший круги на воде; я разделся и вошел в воду по щиколотку, вода была холодной, и мне стало страшно — я сделал еще шаг — вошел по колено, быстро бросился в воду, но вода была холодной, я плыл и слышал крики чаек над головой, плыл долго, вслушиваясь в эти крики и ее плеск, и вода была холодной, мне стало холодно, и я почувствовал первые судороги, согнул и выпрямил ноги, вытянул руки и ускорил их взмахи, вода была холодной, мне снова стало страшно, и я видел, как солнце опустилось, отражаясь в белой пенной воде, судорога снова сдавила мое тело, вода сжимала и вытягивала мои руки и ноги, вода была холодной, она заползала в нос, в уши, в рот, в глаза, она наваливалась на меня своей тяжелой жгущей давящей массой, я уже не видел рыжие блики солнца, не слышал крики чаек, вода стала туманом, его волны захлестывали мою душу, ударяя о камни и крутя в водоворотах, волны несли мое тело к тому берегу уже невидимой реки Самбатион».

Итак, подумал я, закрывая рукопись; в отличие от многих других сочинений подобного рода, оказавшийся в моих руках документ даже не претендовал на подлинность.

— Ты вообще это читал? — спросил я Лифшица на следующее утро.

— Естественно, нет, — сказал он, с грустью гася сигарету, — нет у меня времени все это читать.

Я вкратце пересказал ему содержание рукописи и спросил, не занимался ли ею кто-нибудь в прошлом. Ничего про это Лифшиц не знал; «а тебе это вообще очень нужно?», вяло спросил он. Мы запустили компьютер на тематический поиск; но совершенно безрезультатно. «Может быть, где-нибудь в справочниках», задумчиво сказал Лифшиц, «или в каких-нибудь книгах»; составив с ним список книг, в которых могла бы оказаться ссылка на нашу рукопись, я отправился в библиотеку. Но, проведя несколько часов в поисках и просмотрев несколько пачек книг, я пришел к выводу, что этой странной рукописью не занимался еще никто. В конечном счете, не зная, что делать дальше, я начал просто слоняться среди полок, наугад открывая самые разные книги. Ни одна из них не имела к рукописи никакого отношения. Именно за этим занятием меня и застал Боря Кричевский; воспользовавшись моей минутной растерянностью, он уговорил меня спуститься в кафе. Мы взяли по чашке кофе и вышли в узкий закрытый дворик, примыкающий к «Багдаду».

— Давно я тебя не видел, — сказал Боря.

— Странно. Я здесь часто бываю. Особенно в это время года, — добавил я, подумав.

— Ты так сосредоточенно что-то искал, что я даже не знал подходить к тебе или нет.

— Конечно подходить, — сказал я, стараясь придать своему голосу максимальную естественность, — ничего срочного я там не искал.

— А все-таки что? Можно спросить? Статью пишешь? Я вот тут тоже одну задумал, все руки не доходят. Так все-таки?

Погода портилась; наш дворик захлестнуло холодным ветром, встрепенулась вершина пальмы, и к тому же мне расхотелось врать. Но выбора не было.

— Да нет, — сказал я, — какая там статья. Просто любопытство; ищу что-нибудь про демонов, духов, лилин и тому подобное.

— Ого, куда тебя занесло! — сказал он, — Что, собираешься заняться фольклором?

— Да нет; действительно, просто любопытно.

— А зря, — ответил Боря, подумав, — Говорят, что теперь под это можно хорошие гранты получить. Аутентичное самоощущение народных масс. Почти так же хорошо идет, как мирный процесс. Хотя и хуже, чем сочинения про труды и дни покойничка.

— Ну вот и займись, — сказал я, неожиданно разозлившись.

Боря поднял на меня глаза; как-то беззащитно моргнул, и мое раздражение мгновенно улетучилось.

— Прости, — сказал он, подумав, — у меня просто паршивое настроение. Да и погода дрянь.

Про причину его плохого настроения я, как, впрочем, и весь университет, был уже наслышан. «Его жене», как-то сказал мне Саша Межерицкий, «не следовало выходить замуж за ученого, даже очень посредственного». Может быть, это было и не так, но отношения у них были сложными.

— Ладно, — сказал я, — прекрати извиняться. А что у тебя произошло?

— Так. Ничего особенного. Не люблю такую погоду. Небо серое; ветрено. А лилин — это те, которые детей убивают?

— Ну, вроде того.

— Н-да, ничего себе. Хороши тетки. Впрочем, может во всем этом и есть доля истины. Все-таки подлинное народное самосознание. Голоса, заглушенные всевластием закона. Ты, вообще-то, обращал внимание, как Бог обделил нас женщинами?