Дмитрий Вачедин: Гусеница

Открыв дверь, запечатанную кодовым замком, Миша оказался в темном тоннеле с влажными стенами, которых не касались даже пьяные. Черный тухлый воздух валом валил туда из приоткрытой боковой ржавой двери, откуда, как всей кожей чувствовал мальчик, кто-то все время на него смотрел. Тоннель надо было быстро, по-заячьи, пробежать, тогда на время станет легче — откроется узкий, круглый, как отпечаток пальца бога, внутренний дворик.

Сверху там булькают голуби, где-то высоко зависло грамм двести серого неба, туда выходят тусклые, никогда не мывшиеся окна коммунальных кухонь. Все же не так страшно.

Еще одна дверь, деревянная и скрипучая, ведет в подъезд, к лифту, милому, уютному лифту, непонятно как врезанному в этот дореволюционный дом. Это он сейчас едет, медленный, как бегемот, грохочущий железом, гудящий как маленький завод. Сейчас Миша любит все, что издает звуки — от грохота лифта тишина за спиной как кошка сворачивается в клубок. Еще немного страшно стоять спиной к лестнице, ведущей наверх, но стоит обернуться, и страх уходит — пустеют серые ступеньки, за разводами окна, как привидения, таращатся голуби, всего лишь голуби. Когда-то надо было опасаться подвала, но он давно затоплен теплой жижой, над которой кружатся влажные, равнодушные к человеческой коже, мошки. По этой жиже дом вместе с Мишей каждую ночь куда-то плывет.

В этом лифте едет мама, возвращаясь домой, — вот она идет по набережной, заходит во двор, и — бум-бах — тут же оказывается в лифте (невозможно представить, чтобы она одна шла через страшный туннель). Иногда Миша уже лежит в кроватке, и лифты за стеной (все хорошо слышно), как шмели, все жужжат мимо цели — перелет, недолет. Потом, наконец, гудение замирает на нашем пятом этаже, двадцать мучительных секунд — вдруг пришли соседи, но каблуки дотанцовывают до их двери, в коридоре включается свет, и в проеме стоит мама, расстегнувшая пальто, и похожая из-за этого на гардемарина в плаще.

Сверху детской соской, оранжевым пупырышем, торчит лампа, кнопка заехала в стену и выскочит теперь только на пятом — в лифте не страшно даже и одному. Покинув кабинку, Миша протыкает дверь длинным острым ключом, обходящимся без поворотов, она, шатаясь и проливая кровь, поддается, и тут же надо самому увернуться от соседки, шествующей на кухню в красном халате с тиграми. Осталась еще одна, шестая и последняя дверь на пути к их с мамой треугольному раю, где ветер с моря и свет, и жизнь, и колокольчатые звоночки трамваев на мосту — ключ скользит куда-то вправо, Миша входит домой.

В комнате мальчика встречает город, молодая река, мост, раскинувшейся над ней изящной диагональю, чайки, за домами по ту сторону реки синий колпак собора, а у нас тут комната неправильной формы, расширяющаяся в сторону окон, отхватившая себе достаточно влажной свежести через раскрытую форточку. В этом куске торта с желтой лампой вместо розочки, бермудском треугольнике, открытом всем ветрам, Миша живет почти с рождения, так что пространство на его памяти уже успело съежиться и немного поблекнуть. Мальчик включил телевизор и начал переключать кнопки, страх смело ветром с залива, а когда соседка накормит своих тигров, можно будет и самому направиться к холодильнику.

Когда мама приходит домой, разглаживает воздух и очертания комнаты, пьет чай, раскладывает свой диван и возвращается из ванны, мы с ней не гасим настольную лампу, ожидая звонка. От дребезжания старого телефона в комнате, и так из-за своей треугольности как бы стоящей на одной ноге, происходит небольшое воздухотрясение. А дальше можно спокойно засыпать под звук маминого смеха и непонятного языка — ну совсем ничего не понятно, даже не стоит пытаться, и не интересно вовсе, путь только мама продолжает смеяться.

Мишина мама работает учительницей немецкого языка в другой, далекой школе, и мальчик как-то на уроке труда несколько месяцев вытачивал ей кривую и тяжелую указку, с каждым днем все больше ненавидя эту закорюку и вкус опилок на губах. В своей школе Миша изучает английский, а немецкий — что ж, немецкий относится к тем знакомым и родным предметам, принцип работы которых туманен и неясен. Немецкий язык — это что-то вроде холодильника. Однажды открылась дверца, и в нем оказался Свен.

Когда звонки, поначалу редкие и случайные, превратились в ежевечерний ритуал, когда Миша выяснил, что в Германии живет человек по имени Свен, отчего-то интересующийся его, мишиным, существованием, когда город, отряхиваясь и брызгая во все стороны, начал вылезать из-под своей ледяной корки, мама спросила мальчика, не против ли он, если она предположительно выйдет замуж. Оба тогда почувствовали себя неловко, на мишин капюшон пролилась струйка с крыши, он ответил, что не возражает.