Сергей Кузнецов - Хоровод воды

– Не надо, – отвечает, – я на машине.

И ключи из кармана достает. Нажала кнопочку, что-то сбоку у меня пипикнуло, она сумки в багажник, сама – за руль.

– Увидимся еще, – говорит. – Может, у меня к тебе дело какое будет.

Улыбнулась – и уехала.

Машина у нее хорошая, иномарка.

Дело? Очень интересно.

Я «Приму» докурил, пакет подхватил и домой пошел.

Не похожа она, кстати, на тропаревских алкоголиков. Личико больно чистенькое. Хотя, говорят, азиаты по-своему стареют. Спиваются, вероятно, тоже.

Если бы я сегодня пьяный был, тогда все понятно. Когда я пьяный, и не такие вещи случаются. Когда я пьяный, Бог мной любуется, я говорил уже. Но так, средь бела дня, на трезвую голову, московской весной выходит из машины девушка моей мечты, говорит мне привет , а потом роняет увидимся еще , будто знает, что никуда я не денусь, так, вероятно, и буду здесь стоять, подпирать стену, ждать, пока у нее дело какое будет.

Хорошо, я подожду. Вернемся пока к деду Григорию, который был хороший человек, но в один прекрасный день, наслушавшись Би-би-си, вышиб себе мозги.

Что я о нем знаю? Собственно, почти ничего. Мама и бабушка о нем толком не говорили, фотография сохранилась всего одна, висит у мамы дома, на видном месте.

Бабушка вообще не любила вспоминать прошлое. Даже о том, что у нее до мамы была еще одна дочка, я узнал почти случайно – нашел коробку со старыми фотографиями, спросил: А это мама маленькая? – и бабушка ответила сердито: Нет, это моя старшая, Полина. Она умерла в блокаду.

Фотографий у нас дома вообще не любили. Я часто думаю, что задним числом пытаюсь нарисовать собственный семейный альбом. Только получаются не люди, а знаки людей: папа, мама и дядя Саша, нарисованные в углах треугольника. Дедушка Миша и бабушка Марфа совсем-совсем бледным контуром. Просто – бабушка и дедушка, в стиле детской книжки. Этакий детгизовский период Кабакова и Пивоварова.

Кого бы я хотел нарисовать, так это тетю Лиду. Пусть она стоит, опираясь на палку, на кухне своей одинокой квартиры на Васильевском острове. Или, еще лучше, памятником на аллеях Летнего сада, где она любила гулять.

Опираясь на палку, вышагивала по дорожкам Летнего сада, расспрашивала меня про учебу, потом – про выставки и картины. Хмурилась недовольно: она вообще не одобряла искусства.

Я видел тетю Лиду, говорил с ней – но все равно не могу представить, что значит – выжить в блокаду. Впрочем, я не могу представить, что значит – прожить девяносто лет, пережить революцию, Большой Террор, войну и голод, пережить всех сверстников, никогда не иметь ни мужа, ни детей.

Наверное, все, что я знаю о своей семье, я знаю от тети Лиды.

Хотя что я знаю? Был у меня папа – и бросил маму. Был у меня дедушка – и застрелился. Разве что бабушка умерла тихо-мирно своей смертью в восемьдесят пять лет, на полгода пережив сестру.

Если бы тетя Лида была жива, она рассказала бы мне, почему мой отец бросил мою мать, причем тут хороший человек дед Григорий. Рассказала же она когда-то о маленькой Полине, про которую никто никогда не говорил в нашей семье.

Да, весной 1941 года бабушка вместе с дочкой приехали в Ленинград погостить у Лиды, бабушкиной старшей сестры. Она ведь и сама была из Ленинграда. Потом война, блокада – и не успели уехать. Очень многие не успели, никто ведь не говорил: надо бежать. Наверное, боялись паники.

Говорят, очень много детей осталось в Ленинграде. Маленькая Полина тоже осталась – и умерла.

А бабушка выжила. Она была сильной мужественной женщиной – не только потому, что пережила голод и смерть ребенка. Настоящее мужество – это родить еще раз, в сорок лет, в 1950 году.

Тогда на свет и появилась Леночка, Лёля, Елена Григорьевна Борисова – моя мать.

Я не могу представить, что значит выжить в блокаду. Не могу представить блокадную жизнь. Дистрофию, пайки по сто двадцать пять граммов, очереди, озлобление, отупение, трупы на улицах, обледеневшие рельсы, остановившиеся трамваи, налеты, проруби, голод, голод, голод.

Что я знаю о голоде? Даже когда не было денег, я не голодал. Я быстро стал модным художником, халявная еда на вернисажах, все такое. Ничего я не знаю о голоде. О жажде, о похмелье, о тошноте, которая выворачивает наизнанку, о запахе собственной желчи, которую выблевываешь себе под ноги, о головной боли, о трясущихся руках, пене на губах, белой горячке – да, знаю. О голоде – ничего.