Николай Бахрошин - Фиолетовый гном

А он-то искренне считал, что их легкие, необременительные отношения ее вполне устраивают. Что именно ее они устраивают в первую очередь. Первое время это его даже бесило.

– Ты – самая лучшая, кто бы спорил…

Серега снова привлек Таньку к себе. Он все еще знал, как ее успокоить…

Прощаясь, они договорились встретиться еще раз. Завтра, допустим, или послезавтра. Поговорить серьезно, как она сказала. И не в постельном режиме, а где-нибудь на нейтральной территории, в кофе например. Где он не сможет на нее накинуться. Потому что она тоже живой человек, когда он на нее накидывается, она теряет последние остатки своего глупого бабского разума. И начинает ему, проклятому медведю, верить. Ей тоже хочется верить! Живой человек!

Они так и не встретились, как договаривались, вспоминал он потом. Серега срочно улетел в командировку, сопровождая Шварцмана…

Да, все случилось как раз после той командировки, когда он вместе со Шварцманом вернулся с Мальты, помнил Серега.

Хозяин летал на каменные острова просто так, развеяться на неделю-другую. Развеялся Шварцман до остекления, выпал в осадок и засох кучкой. А ему говорили, предупреждали, между прочим, что при тамошней сорокоградусной жаре не стоит кидаться в море, взбодрив себя напитками не меньшей крепости…

Не внял. И лег на больничную койку почти трупом, заработав сердечный приступ. Но выкарабкался. Безбожно дорогие и безукоризненно стерильные местные врачи говорили на правильном английском и все понимали как папа с мамой.

Пациент был отправлен домой огурец огурцом: весь зеленый и в пупырышках. По лицу и шее Хозяина пошли какие-то лиловые пятна, но, как ни странно, признаки жизни он периодически подавал. В самолете Шварцман все порывался накатить водки или хотя бы хряпнуть пивка для рывка, а сопровождающие лица мягко его отговаривали.

Понимая их правоту, подкрепленную авторитетом импортно-валютных врачей, Шварцман давал себя уговорить на апельсиновый сок, но ненавидел его всеми фибрами, скрипел зубами, косил глазом и комментировал всеобщую заботу свиты нецензурными выражениями.

В Москву прилетит – тут его не удержишь, дома, при своих карманных врачах, он, похоже, всерьез разгуляется, есть настроение, догадывался Серега. Был у Шварцмана один любимый доктор, профессор-физиолог, кстати, который всерьез утверждал, что алкоголизм лечить не нужно, потому что бесполезно все это. Кодирования-зашивания – никакой пользы от них, кроме вреда для психики. Алкоголизм, мол, заболевание генетическое, подготовленное для потомков всей историей цивилизации, тысячелетиями много и жадно пьющей. И, значит, остается только ввести его в рамки и жить с этим, как с врожденным дефектом, который просто не нужно выставлять напоказ.

Очень Хозяину нравилась профессорская теория, особенно с собственным конструктивным добавлением, что рамки – понятие растяжимое, для кого-то рамки – две рюмки и бутерброд на прицепе, а для кого-то – зюзя с поросячьим хрюком…

С Мальты они вылетели рано, в столице были уже к полудню. Отвезли домой обалдевшего от клинического отдыха Шварцмана, потом шофер Ванечка подбросил Серегу до дома.

Москва тоже встретила немалой жарой, перегретым асфальтом и вездесущими автомобильными выхлопами. На Мальте как будто даже прохладнее казалось, решил Серега, там погоду делает морской бриз.

Когда прилетаешь домой издалека, через моря-океаны – это, вообще, странное состояние, давно заметил он. Может быть, все дело в скорости? Слишком быстро перемещаемся по земному шарику. Тело уже прилетело, уже здесь, а душа все еще там. Не успевает. Да и куда ей, душе, торопится? Она, бессмертная, существует в других временных категориях и в гораздо более обширных пространствах… Да, когда дома никто не ждет, когда пустая квартира встречает залежавшейся пылью и тишиной, странности сверхзвукового перемещения упираются в некую философскую категорию вселенского одиночества. Острова в океане, редкие планеты в холодном космосе, одинокие звезды в черной пустоте вакуума… Все и каждый одинок в этом мире, повсюду – редкие комочки материи в бесконечном океане вселенной…

Бесконечном? В детстве он никак не мог понять бесконечность. Потом даже перестал пытаться. В самом этом слове «бесконечность» есть уже что-то трагическое. Или страшное? Лучше и не пытаться понять…

Эту теорию глобального космического одиночества Серега запил завалявшейся в холодильнике банкой пива и улегся на тахте перед телевизором, часто щелкая кнопками каналов и выключая звук на рекламных роликах.