Самюэль Беккет - Молллой

Но видения такого рода воля вызывает к жизни путём насилия. Что-то убавляет, что-то прибавляет. И Моллой, которого я извлёк на свет в то памятное августовское воскресенье, конечно же, не был истинным обитателем моих глубин, ибо час его ещё не настал. Но в том, что касалось главного, я был спокоен, сходство имелось. И расхождение могло было быть гораздо большим, меня это не волновало. Ибо то, что я творил, я творил не для Моллоя, на которого мне было наплевать, и не для самого себя, в себе я отчаялся, но ради пользы дела, которое, хотя и нуждалось в нас как в работниках, было по сути своей анонимным, и оно продолжит своё существование, поселится в душах людей, когда нас, жалких исполните лей, не будет уже в живых. Полагаю, никто не скажет, что работу свою я всерьёз не принимал. Скажут иначе, сердечнее: Ах, эти старые мастера, племя их вымерло, и прах развеян.

Два замечания.

Между Моллоем, который появлялся во мне, и истинным Моллоем, за которым я вот-вот устремлюсь по горам и долам, сходство может быть весьма отдалённое.

Возможно, я уже присоединил, сам того не сознавая, к моему Моллою элементы Моллоя, описанного Габером.

Всего существовало три, нет, четыре Моллоя. Тот, что внутри меня, моя с него карикатура, габеровский и человек во плоти, где-то меня ожидающий. К ним я добавил бы ещё йудиевского Моллоя, если бы не знал фантастическую точность сообщений Габера. Обоснование шаткое. Ибо можно ли всерьёз допустить, что Йуди посвятил Габера во всё, что он знал или думал, что знает (для Йуди это одно и то же) о своём протеже? Конечно же, нет. Он сообщал только то, что считал нужным для быстрого и точного исполнения своих приказов. И потому я всё-таки добавлю пятого Моллоя, йудиевского. Но не совпадёт ли неизбежно этот пятый Моллой с четвёртым, так сказать, подлинным, не станет ли его тенью? Многое бы я дал, чтобы это узнать. Были, конечно, и другие. Но ограничимся этими, если не возражаете, компания вполне достаточная. И не будем соваться с вопросами, до какой степени эти пять Моллоев сохраняют свою неизменность и в какой мере подвержены изменениям. Ибо Йуди менял свои мнения с лёгкостью необычайной.

Получилось три замечания. Я предполагал только два.

Лёд, таким образом, тронулся, теперь я могу заняться донесением Габера и понять суть официальных данных. Возникло впечатление, что расследование наконец-то сдвинулось с места.

В этот момент громкий звук гонга наполнил дом. Довольно точно, было девять часов. Я поднялся, поправил одежду и поспешил вниз. Извещать, что суп подан и, более того, уже остывает, всегда было для Марты маленьким триумфом. Но, как правило, я садился за стол за несколько минут до назначенного часа, повязывал салфетку, крошил хлеб, перекладывал прибор, играл подставкой для ножа, ждал, когда подадут. Я набросился на суп. Где Жак? — спросил я. Она пожала плечами. Отвратительный рабский жест. Скажи ему, чтобы немедленно спустился, — сказал я. Суп в моей тарелке остыл. Да и был ли он когда-нибудь горячим? Она вернулась. Он не хочет есть, — сказала она. Я положил ложку. Скажи, Марта, — сказал я, — как называется то, что ты приготовила? Она назвала. Ты раньше готовила это блюдо? — спросил я. Она заверила, что да. В таком случае, это я не в своей тарелке, а не суп, — сказал я. Эта шутка мне ужасно понравилась, и я смеялся до икоты. Марта не поняла юмора и с удивлением смотрела на меня. Позови его, — сказал я наконец. Кого? — сказала Марта. Я повторил. Она смотрела на меня в полном недоумении. В этом милом доме, — сказал я, — нас только трое, ты, мой сын и, наконец, я. Мной было сказано: позови его. Он нездоров, — сказала Марта. Даже если он умрёт, — сказал я, — спуститься он всё равно должен. Гнев приводил меня иногда к некоторым преувеличениям. Я о них не жалею. Язык в целом представляется мне преувеличением. Я сознавался в них на исповеди. Мне недоставало грехов.

Жак пылал, как пион. Ешь суп, — сказал я, — и скажи, что ты о нём думаешь. Я не хочу есть, — сказал он. Ешь суп, — сказал я. Я понимал, что есть он не будет. Что с тобой? — спросил я. Я плохо себя чувствую, — сказал он. Как отвратительна молодость. Постарайся выразить это эксплицитно, — сказал я. Я намеренно употребил это трудноватое для подростков выражение, ибо несколько дней тому назад объяснил сыну, его смысл и область применения. Я очень надеялся, что он скажет, что не понимает меня. Но он был хитрюга, на свой манер. Марта! — проревел я. Она появилась. Продолжим обед, — сказал я. Я посмотрел за окно повнимательнее. Дождь прекратился, о чём я уже знал, и огромные багровые покрывала вздымались высоко на западе. Я скорее угадывал их сквозь купы деревьев, чем видел. Огромная радость, вряд ли я преувеличиваю, захлестнула меня при виде столь прекрасного, столь многообещающего зрелища. Со вздохом я отвернулся, ибо радость, вдохновлённая красотой, редко бывает безоблачной, и обнаружил перед собой, так сказать, продолжение. Что это такое? — спросил я. Обычно в воскресенье мы доедаем холодную курицу, утку, гуся, индейку, что там ещё, с субботнего обеда. Я с успехом разводил индеек, дело это, на мой взгляд, перспективнее, чем разведение уток или телят. Более кропотливое, возможно, но и более выгодное для того, кто умеет их вкусно и правильно питать, одним словом, кто любит их и за это любим ими. Картофельная запеканка с мясом, — сказала Марта. Я попробовал кусочек. А куда вы дели вчерашнюю птицу? — спросил я. На лице Марты появилось выражение триумфа. Было очевидно, что этого вопроса она ждала, рассчитывала на него. Я подумала, — сказала она, — что перед уходом вам не мешает подкрепиться чем-нибудь горячим. А кто тебе сказал, что я ухожу? — сказал я. Она направилась к двери, верный признак того, что сейчас последует злобный выпад. Оскорблять она умела только на ходу. Я не слепая, — сказала она. И распахнула дверь. К сожалению, — сказала она. И захлопнула дверь за собой.