Самюэль Беккет - Молллой

На следующий день я потребовал свою одежду. Слуга пошёл за ней. Он вернулся и сообщил, что её сожгли. Я продолжил осмотр комнаты. На первый взгляд она являла собой идеальный куб. Через высокие окна я видел ветки деревьев. Они плавно покачивались, но не всегда, время от времени их сотрясали внезапные судороги. Я обратил внимание, что люстра горит. Одежду, — сказал я, — и костыли. Я забыл, что мои костыли уже здесь, стоят прислонённые к креслу. Слуга снова ушёл, оставив дверь открытой. Через открытую дверь я увидел большое окно, больше, чем дверь, которую оно полностью перекрывало, света окно не пропускало. Слуга вернулся и сообщил, что мою одежду отправили к красильщикам, чтобы убрать с неё лоск. Он принёс мои костыли, что должно было бы показаться мне странным, но, напротив, показалось естественным. Я взял один из костылей и принялся бить им мебель, не очень сильно, но всё же достаточно, чтобы перевернуть её, ничего при этом, однако, не ломая. Мебели оказалось меньше, чем ночью. По правде говоря, я толкал её, а не бил, энергично толкал, делал выпады, а это уже вовсе не толчки, но всё же скорее толчки, чем удары. Вскоре я вспомнил, кто я такой, отбросил костыль и замер посреди комнаты, твёрдо решив ничего больше не просить и перестать казаться сердитым. Ибо желание получить одежду, а я считал, что желание это у меня было, ещё далеко не повод казаться сердитым, когда в одежде отказывают. И, снова один, я возобновил осмотр комнаты и был уже готов одарить её новой мебелью, когда пришёл слуга и сообщил, что за одеждой моей послали и скоро я её получу. После чего он взялся поднимать столы и стулья, которые я перевернул, и ставить их на место, одновременно сметая с них пыль метёлочкой из перьев, неожиданно появившейся у него в руке. Я начал помогать ему, как только мог, всем своим видом давая понять, что я на него не сержусь. И хотя много помочь я не мог из-за своей негнущейся ноги, я делал всё, что мог, а именно — принимал от него, один за другим, каждый поднятый им предмет и с мучительной дотошностью ставил на прежнее место, то и дело отступая с поднятыми руками, чтобы лучше оценить результат, и прыгая затем вперёд, чтобы произвести ничтожные улучшения. Действуя полой своей ночной рубашки как тряпкой, я раздражённо стряхивал с мебели пылинки. Но и от этой маленькой игры я вскоре устал и как вкопанный остановился вдруг посреди комнаты. Но видя, что слуга собирается уйти, я сделал шаг вперёд и сказал: Мой велосипед. И повторял эти слова снова и снова, пока он, кажется, не понял. Не знаю, к какой он принадлежал расе, — крошечный человечек неопределённого возраста — безусловно, не к белой. Пожалуй, он был уроженец Востока, загадочный уроженец Востока, дитя Леванта. На нём были белые штаны, белая рубашка и жёлтый жилет из так называемой замши, медные пуговицы и сандалии. Не часто случается, что я обнаруживаю такое ясное понимание того, что надето на людях, тем более счастлив извлечь из этого для вас пользу. Причиной моего понимания на этот раз явился, возможно, не прекращавшийся всё утро разговор об одежде, о моей одежде. И я, наверное, повторял себе такие слова: Взгляни на него, как спокоен он в своей одежде, и взгляни на себя, беспокойно снующего по комнате в ночной рубашке чужого мужчины, а то и женщины, ибо рубашка, розовая и прозрачная, была отделана ленточками, оборками и кружевами. А комната, комнату я видел, но смутно, после каждого нового осмотра казалась другой, так бывает всегда, когда видишь смутно, при том уровне знаний, которого к настоящему моменту достигли люди. Казалось, ветки на деревьях двигаются сами, как бы наделённые собственной орбитальной скоростью, и дверь комнаты уже не вписывалась в запотевшее большое окно, а сдвинулась чуть вправо или чуть влево, не знаю, и теперь в её обрамлении оказалась часть белой стены, на которую мне удавалось бросать слабую тень, когда я передвигался. Все эти явления, однако, могут быть объяснены естественными причинами, с чем я охотно соглашаюсь, ибо возможности природы поистине безграничны. Значит, всё дело во мне — недостаточно естественном, чтобы органично вписаться в существующий порядок вещей и оценить его прелести; но я привык встречать восход солнца на юге, привык не знать, куда я направляюсь, что покидаю, что со мной происходит, когда вокруг начинается беспорядочное кружение и верчение. Трудно, не правда ли, идти в гости к матери в таком состоянии, труднее, чем когда идёшь к пятой или десятой Лусс, населяющим этот мир, или в его полицейские участки, или в любое другое место, которое ждёт меня, я это знаю.Читать дальше