Сэмюэль Беккет: Безымянный

Еще один появляется, прямо напротив. Он выдвигается из-за тяжелых портьер, так мне кажется, делает несколько шагов, смотрит на меня, уходит. Плечи его низко опущены, словно придавлены невидимой ношей. Шляпу я вижу лучше всего остального. Тулья протерлась насквозь, как подошва у старого сапога, пучок грязно-серых волос выбивается наружу. Он поднимает глаза и долго, пристально, умоляюще смотрит на меня, словно я могу чем-нибудь помочь. А то мне вдруг кажется, хотя, безусловно, я заблуждаюсь, что он приносит мне подарки и не осмеливается их вручить. И уносит с собой или роняет, и они исчезают. Он приходит не часто, сказать более точно не могу, но, несомненно, регулярно. Визит его ни разу не совпал, до сих пор, с проходом Мэлона. Возможно, когда-нибудь и совпадет, но это вряд ли вызовет нарушение царящего здесь распорядка. Ибо, если я могу с точностью до нескольких дюймов рассчитать орбиту Мэлона, полагая ее, вероятно, ошибочно, на расстоянии, скажем, одного метра от меня, то относительно продвижения другого я ничего сказать не могу. Ведь я не способен измерить не только время, которое само по себе в состоянии спутать все расчеты, но не в силах сравнить и соответствующие скорости перемещений. Так что ответить на вопрос, посчастливится ли мне когда-нибудь увидеть их двоих одновременно, я не могу. Но склонен полагать, что посчастливится. Ибо, если мне не суждено увидеть их одновременно, то из этого следует, по крайней мере, должно следовать, что интервал между их последовательными появлениями остается неизменным. Нет, неверно. Интервал может меняться, и мне действительно кажется, что он меняется, никогда не исчезая. Исходя из этого переменного интервала, я склонен полагать, что мои посетители рано или поздно встретятся прямо перед моими глазами, столкнутся и даже, возможно, собьют друг друга. Я уже говорил, что все, здесь происходящее, рано или поздно повторяется, нет, я собирался это сказать, но потом передумал. И разве исключено, что это правило не применимо к встречам? Единственная встреча, свидетелем которой я был, состоялась очень давно и до сих пор не повторилась. Возможно, я был свидетелем конца чего-то. И не исключено, что меня избавят от Мэлона и того, другого, хотя они меня не беспокоят, в тот день, когда они предстанут передо мной одновременно, то есть столкнутся. К сожалению, они — не единственные нарушители моего покоя. Многие меня осаждают, двигаясь передо мной, обращаясь вокруг меня. И, конечно же, многие еще, невидимые мной. Повторяю, меня они не беспокоят, но со временем это может утомить. Не представляю, каким образом, хотя исключать такую возможность не следует. Бывает, начинаешь что-нибудь, словно можно потом по собственной воле остановиться. Чтобы разговаривать. Начинаешь разговаривать, как будто можешь замолчать, когда захочешь. Но это все же лучше. Непрерывные поиски средств покончить с движением, покончить с разговором гарантируют непрерывность повествования. Нет, пытаться думать я не должен, только произносить. По системе или без системы, но я положу им всем конец, в конце концов, людям, предметам, формам, звукам и огням, которыми моя опрометчивая склонность к разговору загромоздила место, где я нахожусь. В пылу рассказа я не забыл об истине. Поэтому и подумываю разом покончить со всем, устроив столкновение, но не сразу. Сперва намусорить, а уж потом убрать.

Возможно, пора для разнообразия уделить внимание самому себе. Рано или поздно придется это сделать. На первый взгляд это кажется невероятным. Себя, произнести себя, заодно с моими созданиями, на одном дыхании? Говорить о себе, что я вижу это, чувствую то, чего-то боюсь, на что-то надеюсь, что-то знаю и чего-то не знаю? Да, все это я скажу, и только о себе. Бесстрастный, неподвижный, беззвучный, обращается вокруг меня Мэлон, не ведающий о моих немощах, тот, кто не есть, тогда как я не быть не могу, я не могу не быть. Вотще я неподвижен, бог — он. А другой? Я приписывал его глазам мольбу, снисхождение, призыв. А он не смотрит на меня, не знает обо мне, ни в чем не нуждается. Я — единственный человек, все остальное — божественно.

Воздух, этот воздух, что можно сказать о нем? Поближе ко мне он серый, мутно-прозрачный, чуть подальше густеет, расправляя тонкие непроницаемые завесы. Неужели я испускаю слабый свет, позволяющий видеть то, что происходит под самым моим носом? Такое предположение в настоящий момент не поможет. Нет такой глубокой ночи, по крайней мере, я так слышал, мрак которой не смог бы пронзить, в конце концов, свет, отбрасываемый потемневшим небом или самой землей. Ничего похожего на ночь там, где я нахожусь. Только серый туман, сперва дымный, потом вовсе непроницаемый, и все же светящийся. А может быть, этот непроницаемый для моего взгляда экран, похожий на уплотнившийся воздух, — не что иное, как сплошная стена, плотная как свинец? Чтобы выяснить это, понадобилась бы палка или шест и возможность управляться с ней, первая без последнего была бы малополезна, и наоборот. Синтаксис могу и усложнить. Я метнул бы эту палку, как дротик, и определил бы по звуку удара, является ли то, что меня окружает и ограничивает мой мир, обычной пустотой или наполненностью. Или же, не выпуская палку из рук, ткнул бы ею как мечом в воздух или в препятствие. Но палочные дни кончились, здесь я могу полагаться только на тело, на собственное тело, которому даже малейшее движение не под силу и чьи глаза уже не смыкаются, как смыкались они некогда, по утверждению Базиля и его команды, не дают мне отдыха от смотрения, от бодрствования, не погружают меня во мрак сна и просто не отворачиваются, не опускаются, не поднимаются к небесам — ничего этого они не делают, а смотрят прямо перед собой, на одно и то же ограниченное пространство, где нет ничего, где нечего видеть, и так- 99 % времени. Они, должно быть, раскалились, как угли. Иногда мне кажется, что зрачки мои устремлены друг на друга. И если приглядеться, серый туман пронизан розоватым, бывает такое оперение у птиц, среди которых припоминаю какаду.