Эльдар Саттаров - Транзит Сайгон-Алматы

В этот раз генерал Зиап не ставил перед своими бойцами задачу взять форт любой ценой. Когда к базе подлетали «Юнкерсы» из Ханоя, партизаны успели раствориться в лесной чаще, а легионеры уже хоронили своих соратников.

На следующий день в штабе было принято решение начать эвакуацию с аванпостов, расположенных на Колониальной дороге № 3. В скором времени из Парижа подоспел и приказ о переводе Валлюи в метрополию на повышение.

Проснувшись спозаранку, я слушал дождь и всё ждал, сам не знаю чего. Может быть, того, что всё это окажется дурным сном и я проснусь в своём давно утерянном счастливом детстве? Но каждая капля дождя словно бы упорно отказывала мне в этом.

В эти предутренние часы по улицам уже ходили продавцы говяжьей похлёбки, время от времени напоминая о своём присутствии тоскливым и протяжным звоном своих небольших гонгов.

Дождь всё не прекращался. Отбивая мерную капель по крышам домов, он создавал отчётливое ощущение своей неизбывности. Казалось, он уже не кончится никогда. Я думал о том, каково должно быть детям в полных семьях, тем детям, у которых есть отец и мать.

В это же время в Париже мой отец ассистировал акушеркам. Он во что бы то ни стало хотел присутствовать при родах первенца своей новой семьи. По тем временам это было редкостью. Он смачивал лоб своей жене прохладной водой и заботливо отирал пот с её лица.

С чем я могу сравнить эти беспрестанные потоки воды?

Моя мать в предрассветной мгле пробирается нехожеными тропами за своим мужчиной, сухопарым сорокалетним человеком со стальной волей, в выцветшей от субтропического солнца гимнастёрке. Отчим регулярно присылал к дяде Наму связного, который всякий раз справлялся обо мне, и уходил, унося с собой очередной груз материальной помощи Сопротивлению — медикаменты, одежду, провиант. Когда-нибудь я обращусь к этому связному и попрошу увести меня в джунгли, к партизанам, к матери и отчиму. Пока же они идут во главе небольшого отряда, пробираясь сквозь ярко-зелёные тернии, растянувшись индейской цепью, дыша друг другу в затылок. Но её мысли были далеко оттуда в этот момент.

Она вспоминает Жозефа, моего отца, в тот день, когда он приходил просить её отпустить меня с ним в Париж.

Это был симпатичный молодой человек двадцати семи лет, с открытым честным лицом, чьи умоляющие глаза блестели под хорошо очерченными, правильными дугами бровей. Она запомнила его весёлым, с этакой широкой, беспечной улыбкой, не сходившей с его открытого лица. Конечно же, он не улыбался в тот день, когда пришёл просить её о Мишеле. Но память сыграла с ней злую шутку — вспоминая его лицо, она никак не могла представить его себе без этой радостной улыбки. Она помнила его пропитанные горечью заклинания, но его лицо оставалось всё таким же улыбчивым, как и в лучшие дни их взаимной страсти. Одевался он стандартно, как все молодые адвокаты тех лет, — в тщательно отутюженном белоснежном костюме, накрахмаленной рубашке с жёстким воротничком, чёрном галстуке-бабочке. Он долго стоял перед ней и всё мял, мял своё белое канотье из кокосовой соломки с узкой шёлковой ленточкой над тульей.

— Вы, наверное, опять проигрались в покер, с вашими дружками, — насмешливо сказала моя мать, намеренно преувеличивая масштабы одного из немногих числившихся за ним грешков.

— Вы, может быть, хотите занять денег?

Но его неловкое молчание от этого не прервалось, напротив, оно стало ещё более тягостным. Он только помотал головой, продолжая мять свою шляпу, стоя неуклюже ссутулившись перед массивной кушеткой вычурной формы, обтянутой аляповатым бирюзовым сукном в мелкий цветочек, на которой томно возлежала бывшая женщина его грёз. Она знала, что он пришёл говорить о сыне, но ни за что не призналась бы в этом даже себе самой. Именно в этот момент затянувшегося молчания она поняла, что больше не любит этого человека и что, возможно, она не любила его никогда. Впервые встретив его в фойе театра Оперы, когда давали «Аиду», она оценила его добродушную открытость, которую молодость превращала в привлекательность. Он улыбнулся ей, встретив её оценивающий взгляд, и она мгновенно захотела владеть им, она захотела, чтобы этот человек с широкой, добродушной улыбкой обращал внимание на неё одну, был всегда безраздельно рядом, говорил ей искренние и восторженные комплименты, словом, ей овладела та жажда победы своих неотразимых чар, которую женщины столь часто принимают за любовь.