Петр Проскурин - В старых ракитах

— Все в жизни чудно, — тихо сказал он. — Человек, он такой, ему надо поверить и тому, чего и нет. Мы-то с тобой, — Андрюш, по десять классов закончили.

— Это ты десятилетку одолел, — тотчас поправил его Андрей. — А я восемь, больше не вытянул.

— Верно, — вспомнил Василий. — Это все мать-покойница хотела, чтобы я в ученые пробился. А оно вон как получается, не того поля ягода.

— Да что тебе, живешь, что ль, плохо? — неожиданно горячо обиделся за него Андрей, потому что своими последними словами Василий как бы присоединил и его, Андрея, к своей судьбе и безжалостно подчеркнул, что оба они, в общем-то, ростом не вышли для чего-нибудь более лучшего в жизни, с самого рождения поставившей на каждом из них свою особую отметку. — Тут еще с какого боку глянуть…

— Ас какого ни глянь, — опять спокойно и равнодушно остановил его Василий. — Ты думаешь, если я в город уехал, так и все тебе? Э-э, на вот, выкуси! — Василий сложил пальцы в увесистую дулю и сунул ею в сторону двери. — Это так тем кажется, у кого мозгов мало. Я вон и в институт пробовал поступать, даже одно время заочно и прошел, год попыхтел и бросил. Не тот коленкор! Мог запросто хороший техникум одолеть, да не захотел, хотел на самой высоте покуражиться. Может, и зря. А, ладно!

Что теперь рассуждать… И Иван мой после десяти-то классов пыхал-пыхал-и в армию! Не смог проскочить, у него еще дух деревенский, а там у них, у интеллигентов, машина давно отлажена-он тебе еще пеленки марает, а к нему уже всякие профессора ходят. Английский тебе, математика… Что хочешь.

— Да ну? — удивился Андрей.

— Вот тебе и да ну! Он тебе еще… а место в жизни уже за ним. Он тебе вот такой, — Василий отмерил ладонью с аршин от пола, — золотушный, а поди его возьми, за ним вон какая толща из пап да мам да бабок с дедами.

Русскому мужику эта наука еще долго будет поперек горла, не скоро он ее одолеет… А все равно одолеет! — Василий внезапно тяжело и угрожающе качнулся в сторону Андрея, и тот, внимательно и заинтересованно слушавший его, обалдело отшатнулся.

— Ты чего шумишь? — усиленно заморгал он. — Ты, Вась, знаешь, зря на каждого не кидайся. Если у самого кишка тонка, кто тебе виноват? Чего тебя тогда в город повлекло? Сидел бы себе на месте, сосал лапу. Тоже придумал, город ему виноват. Вон у нас какой населенный пункт-Вырубки-то наши. И прыщом-то его не возвеличаешь, еще меньше. А погляди — Гришка Залетаев ныне Григорий Павлович Залетаев-генерал! А-а? Генерал!

А ты помнишь, у него под носом краснуха от соплей не сходила? А Федька Кудрявкин? Федор Елисеевич Кудрявкин, директор вон какого завода, депутат! Во-о! Значит, дадена им свыше мозга большая, вот тебе и весь оборот. А-а, что ты молчишь? — стал с нехорошей жадностью допытываться Андрей, и Василий, почувствовав эту его незабытую, темную, мохнатую ревность в отношении своей жизни, молчал. Другого ничего нельзя было доказать, это Василий знал давно. А впрочем, что ему Андрей? Так, смех один, все старается какую-нибудь болячку нащупать да позанозистей ковырнуть, ишь, бедняга, старается, даже про водку забыл, и в глазах-то просветление. Вот ведь порода, чем другому больней, тем самым себе выше, уж вроде ты и орел, воронам на страх. Ишь как у него все ходуном заходило, для этого и остался, не забыл Валентину-то, да и многого другого не забыл, сейчас все утвердить себя повыше ладится… А может, он и прав, этот сельсоветский дьяк, может, его правда помельче, да в жизни в чести-круто и неожиданно для себя повернул Василий. Что на него дуться? Как ему роднее, так и чешет себе, а поди разберись, у кого оно, это бремя, тяжелее…

Кого, в самом деле, винить, если сам не осилил?

Василий хотел успокоиться, но получилось наоборот, неожиданно для себя он тяжело, даже с ненавистью глянул в глаза Андрею, и тот, уловив эту непонятную ненависть, выпрямился, заморгал.

— Ну дерет тебя, ну дерет, а? — изумился он. — Ну, чего?

— А я все равно кулаком еще по столу бухну, — заявил Василий, по-прежнему ненавидяще не отпускал глаз Андрея, и тот до мутной дрожи где-то под сердцем обрадовался, он даже заерзал от этой расслабляющей радости.

— Не-е, — заявил он с готовностью, — не-е, Вась, не бухнешь, не-е… И я не бухну, и ты не бухнешь.

— Бухну!

— Не-е, не-е, — от упоения и чувства противоречия Андрей зажмурился. Не-е, наша с тобой витаминная мука кончилась…

— Что? — ошалело вскинулся было Василий, но тут же опал, посидел, раздумывая под лихорадочно блестевшим взглядом Андрея, затем молча и сосредоточенно налил водки в оба стакана, придвинул один Андрею. Тот так же молча взял, выпил.