Петр Проскурин - Полуденные сны

— Пошел! Пошел! Пошел! — трагически зашипел Полуянов, одной рукой придерживаясь за укушенное место, а другой загораживаясь от Тимошки. Пятясь задом, он шаг за шагом отступал в направлении двери и, достигнув наконец лестницы, неловко протопал вниз и немедленно стал прощаться, Семеновна вызвалась проводить его до калитки.

Увидев Тимошку, скатившегося следом за ним, Полуянов широко улыбнулся.

— И не стыдно тебе? А еще благородный пудель. Стыдно своих не узнавать, — обратился он с увещевательной речью к исходившему лаем Тимошке, всем своим видом выказывая готовность не допускать впредь излишней фамильярности и неуклонно продвигаясь к калитке.

Перед самым носом негодующего Тимошки Полуянов плотно прикрыл калитку, от недавнего дождя она отсырела и разбухла, и Тимошка, привычно ударив по ней лапой, не смог ее открыть. Он снова зашелся ожесточенным лаем, отчаянно прося Семеновну открыть калитку.

— На улицу хочешь, Тимошка? Рано нам еще с тобой за молоком. Потерпи. Всего хорошего, Яков Андреевич. Спасибо, будем ждать вестей от наших.

Тимошка, бешено крутя хвостом, не соглашаясь с доверительным тоном Семеновны, продолжал лаять, но Полуянов уже был далеко за калиткой, в том пространстве, где Тимошкины владения кончались. На прощание они успели обменяться ненавидящими взглядами через штакетник, Полуянов при этом приветственно помахал Тимошке рукой, а Тимошка в ответ угрожающе непримиримо обнажил сильные желтоватые клыки и, чтобы не оставалось никаких сомнений в его настроенности, проводил Полуянова до самого конца забора и напоследок негодующе встал на задние лапы. Полуянов был уже далеко со своей неверной, двусмысленно разбегающейся в разные стороны улыбкой. Тимошка еще с полчаса ждал, никуда не отходя от калитки и охраняя дом, и затем, до самого вечера, нет-нет да и возвращался к ней, внимательно обнюхивая дорожку, чтобы убедиться, не прокрался ли человек с запахом опасности и беды в дом снова.

И август незаметно подступил и еще незаметнее прошел, стали шлепаться на землю созревшие яблоки, и еж Мишка с наступлением сумерек целыми ночами упорно кормился.

В излюбленных зарослях он давно подготовил себе зимнюю квартиру, седые бакенбарды стали у него еще роскошнее, и Тимошка, однажды захватив его на месте преступления, у большого краснобокого яблока со следами зубов, пришел в неистовство от такого неслыханного нахальства. Еж Мишка, по своему обыкновению, тотчас свернулся тугим клубком, и Тимошка, обрадовавшись, лапой откатил добычу подальше от ежа Мишки, с яростным пыхтением, всем клубком, вслепую подпрыгивающего на месте. Зная повадки ежа Мишки, Тимошка выждал, пока еж, развернувшись, двинется в сторону яблока, и, подскочив, успел схватить яблоко зубами и отпрянуть с ним в сторону. Высокомерно оглянувшись на ежа Мишку, он в несколько прыжков достиг дома, взлетел па крыльцо и положил там яблоко, а сам вернулся в сад.

Ежа Мишки уже не было, и Тимошка, проследив его дорогу вдоль частокола к его родным зарослям на противоположном берегу озера, заскучал и, как всегда в таких случаях, отправился к озеру, внимательно обнюхал любимую скамейку и, ничего нового не обнаружив, лег на мостках. Озеро жило уже осенней жизнью, вода стала гуще и темнее, часто дул северный ветер и засыпал озеро желтыми, яркими листьями. В озере было по-прежнему много всякой живности, только движения в нем заметно поубавилось, ставшие еще больше рыбы, подплывая под мостки, подолгу стояли там, едва шевеля плавниками, и ждали, пока Семеновна принесет им хлебных крошек или разваренных рисовых зерен, тогда они оживали и жадно на них набрасывались.

Тимошка не замечал ни взявшихся огнем осиновых листьев, то и дело слетавших на воду, ни постепенного замирания жизни в саду и в озере. Вася, с его единственным голосом и запахом, окончательно переселился в телефонную трубку, всегда холодную и неживую. Олег рано уходил в школу, и Тимошка обязательно провожал его до калитки (дальше идти запрещалось), и один день был похож на другой. Семеновна, упорно борясь с обилием фруктов в этом году, целыми днями варила разнообразные варенья, делала компоты и соки, а Даша, объедаясь без присмотра сладким, ходила сонная и не хотела ни играть, ни бегать. Темнеть начинало рано, на сад и на озеро надвигались тихие, тяжелые сумерки, выбирались из своих убежищ Чапа и еж Мишка, и в саду везде, в кустах, и в озере начиналась скрытая ночная жизнь. Семеновна тщательно запирала теперь двери дома и калитку. Стоило большого труда уговорить ее открыть дверь в темную вечернюю пору еще раз. Для этого Тимошке приходилось подолгу сидеть перед дверью и лаять, а когда и это не помогало, он шел к Олегу, сидевшему над уроками, и начинал тихонько повизгивать и тереться мордой о его колени, такое поведение издавна означало, что ему совершенно необходимо немедленно выйти из дома. Олег вставал и выпускал Тимошку в желанный мир тьмы и волнений. Скоро Семеновна начинала беспокоиться, выходила из дому и звала Тимошку, но он делал вид, что не слышит, Семеновна иногда так и ложилась спать, не дождавшись его, и утром, покормив детей, подолгу его совестила. Тимошка и сам понимал, что всякий порядочный пес обязан ночевать дома и что осенью, когда дети уже ходят в школу, все в доме должны поддерживать рабочий режим, но каждую ночь его тянуло куда-то бежать. Темнее и дольше становились ночи, пронзительнее ветер, и во всем его существе разгоралось желание движения. Ветер, плотный, густой, несущий множество неизвестных запахов, мгновенно очищал небо от туч, и среди осенних тяжелых низких звезд проносились стаи неведомых птиц, изредка ронявших на землю зовущий глухой крик. В такие ночи Тимошка не мог оставаться в саду, через потаенную лазейку в заборе (о ней не знали даже Вася с Олегом, потому что в такие ночи у Тимошки даже в отношениях с ними устанавливалась некоторая отчужденность) он убегал в открытое поле, окруженное со всех сторон лесами и проселками, здесь небо становилось еще огромнее, и приходила острая, опьяняющая боль полнейшего освобождения. Ничего не оставалось, кроме ветра, заставлявшего далекие крупные звезды дрожать и позванивать, да тоскливых, зовущих криков пролетающих птиц.