Петр Проскурин - Полуденные сны

— Ага, испугалась, что мужа-то потеряешь! Живи, пока живется, Танюш. Не терзай себя, не ешь поедом. — Жить-то, что ни говори, хорошо, — сказал Вася, с наслаждением ощущая кожей чистую, скользко-накрахмаленную простыню. — Пожалуй, пауза моя затянулась, все, безделье кончилось, я там это понял, в ущелье, я опять способен думать…

Да, да, не удивляйся, Танюш, — заторопился Вася, боясь, что Татьяна Романовна перебьет его и он не сможет сказать того, что хотел. — Я еще отца вспоминал… никогда не вспоминал, он умер в пятидесятом, осколок сидел с войны, осколок нельзя было трогать. Правда, отец еще жил с час или полтора…

Тут Вася замолчал, и Татьяна Романовна, напряженно слушая его с виноватыми, влажно блестевшими глазами, боялась шевельнуться.

— Ну и что, что, Вася? — спустя какое-то время все-таки осторожно напомнила Татьяна Романовна о своем присутствии.

— Что? — очнулся Вася и с недоумением огляделся. — Ах, да, да, представляешь, Танюш, отец задолго почувствовал приближение смерти… только теперь я его понял! — Лицо Васи как бы осветилось изнутри мучительной догадкой. — Я его видел вчера, когда повис как распятый… брр! — неподдельно встряхнулся Вася. — Видел так ясно, как тебя вот сейчас. Знаешь, там я почувствовал то, что всегда присутствует в нас и чему мы, как правило, не верим. Я подумал, все, мой круг кончился, он пришел за мной… он был живой, я бы мог дотронуться до него, если бы мог освободить руки… Я его запах узнал, от него пахло, как в сильный зной от перегревшегося камня или сгоревшего железа… До меня дошел этот запах окалины, знаешь, Танюш, словно я расстался с ним вчера. Но даже не это главное!

Васе необходимо было выговориться, и она терпеливо ждала.

— Потрясающе другое! — продолжал Вася с таинственно-вопросительным выражением в глазах, снова и снова переживая поразивший его момент. — Отец повторил то, что сказал мне перед смертью… слово в слово… «Береги, Васька, совесть, слышишь, береги совесть, — сказал он, — как бы тебе самому плохо ни было!» И тут, Танюш, я понял, что останусь жить… Иначе зачем бы он приходил? — сказал Вася, оттеняя смысл своих слов и голосом, и выражением лица. — Да, да, зачем бы ему было приходить, зачем-то это было нужно, чтобы он приходил! Меня словно огнем прожгло насквозь. Он помог мне. Вот почему я рук не отпустил.

— У тебя жар, ты весь горишь… не волнуйся, все хорошо, все позади, осторожно напомнила Татьяна Романовна. — Вот выпей еще грушевого отвара, я прямо в чайнике заварила.

— Танюш, не покидай меня…

— Что, что? — растерялась Татьяна Романовна.

— Не покидай меня. Тебе тяжело со мной. Я что-то в жизни не смог. Действительно, мог быть больший результат.

Я не дал тебе счастья, все собирался, только собирался жить. Бежал, бежал, а жизнь-то-тю-тю! — уже прошла.

— Вася, перестань на себя наговаривать! Мне ничего не надо. Мне хорошо, ты рядом, что еще нужно? — Татьяна Романовна старалась скрыть замешательство перед непривычной, обезоруживающей откровенностью мужа, неловко отворачивалась, но против воли набегали слезы, мешая говорить. Ты не знаешь, какой ты, Вася… Ты замечательный.

Это я обыкновенная, но я ведь не виновата, что именно мне столько отпущено. А если я что-нибудь и делаю не так, я потом понимаю, раскаиваюсь. Было бы тебе хорошо и детям, а я что? Наша игра уже сделана, Вася. Жизнь набело, Вася, не проживешь. А тут еще этот ужас. Вася, я спать не могу, — шепотом пожаловалась она, — закрою глаза, и все перед глазами кружится, и горы, и скалы, и деревья, никакой опоры под ногами, не за что ухватиться, тянет вниз, как в воронку. Вася, страшно, хочу крикнуть, не могу!

— Клин надо клином вышибать, Танюш. Вот погоди. Немного оправлюсь, приду в себя, и мы с тобой по тому карнизу обязательно пройдем.

— С ума сошел! Побойся бога! Я этот ужас второй раз не переживу. Нет уж, Вася, с горами тебе придется распрощаться. Нам нашей родной среднерусской равнины теперь до конца жизни хватит. — Брови Татьяны Романовны сошлись в одну линию, ее тонкое лицо сделалось почти угрожающим, Вася прихватил ее руку, слабо сжал, она затихла, уткнувшись ему в плечо, вот так всегда, шумит она, шумит, кипятится, вроде бы все вокруг нее вертится, а стоит ему пальцем шевельнуть, и все по его желанию выходит, он из нее всю жизнь веревки вьет, все этим кончается.

Вася блаженно закрыл глаза, ему живо представился дом, Даша с Олегом, скамейка у озера, Тимошка, Вася не мог знать того, что именно в эту ночь Тимошка тоскливо метался до самого рассвета, время от времени тревожно подхватывался, прислушиваясь, в доме было тихо, все спали на своих местах, за стеной по-прежнему мирно шелестел дождь, и Тимошка пристыженно укладывался обратно на свою подстилку. И только под утро дождь совсем прекратился и выглянуло солнышко. Проснулась Семеновна, отворила настежь все двери и окна, впуская резкий утренний воздух, обула Васины болотные сапоги и, чуть не по пояс утонув в них, в хозяйском беспокойстве обошла затопленный сад. Тимошка угрюмо следовал за ней и, доплетшись кое-как до Васиной скамейки, одиноко торчащей над водой, вспрыгнул на нее и застыл горестным изваянием. Семеновна призывно загремела миской, в ответ он лишь слабо шевельнул хвостом и остался сидеть. Семеновна подумала, не заболел ли он, но в делах отвлеклась и забылась. После затяжных дождей вода в озере стала постепенно убывать, солнце вконец разморило землю, листва на деревьях взялась зеленым, сочным глянцем, яблоки, вишни и огурцы тяжелели на глазах, а в березах вокруг озера в больших количествах появились грибы — тугие, крепенькие, с темно-бордовыми головками.