Виктор Свен - Бунт на корабле

— Слушай: разве ты уже был там, где нет людей? И разве есть такое место?

— Я не был. Но место такое есть, совсем старые рассказывают, что есть такое место…

Старик говорил и смотрел мне прямо в глаза. Вначале мне стало холодно, потом почудилось, что старик тихо помешан и, наконец, я увидел перед собой пустые и мертвые глаза. Это меня испугало. Мне даже показалось, что сейчас пропадет весенняя живая трава, исчезнет озеро, еще лежащее подо льдом, и никогда не восстановится недавний, так хорошо начавшийся разговор. Мне захотелось вернуть все к старому, и я спросил:

— Я разговариваю с тобой и не знаю, как тебя зовут. — Каламбай…

— Каламбай? Это хорошее имя… Скажи, Каламбай, почему ты хочешь уйти отсюда? Разве тебе плохо здесь?

— Вот видишь, — ответил бурят: — это лед Далай-Нор… Внутри у меня все холодное, как этот лед… Вот у тебя есть ружье, смотри, как оно блестит, и как много патронов… Тебе не жаль одного патрона для Каламбая? Не жаль?

— Патрона? Боже мой, конечно, не жаль…

— Так вот, возьми свое ружье и выстрели в Каламбая, выстрели в его холодное, как лед, сердце… Тогда Каламбай будет свободен и ему не надо уходить далеко…

Я отшатнулся; я даже сделал шаг назад.

— Что ты говоришь, Каламбай?

— Возьми, я прошу тебя… тогда мне не надо будет уходить от Далай-Нор…

Где-то внутри началась дрожь. Она росла, быстро охватила меня, я задрожал и сквозь эту дрожь почувствовал страшную тяжесть штуцера. Губы стали сухими.

— Каламбай, разве можно такое сделать?

— Можно, — ответил старик. — У меня был сын, и если бы он сейчас открыл глаза и живыми словами мог говорить, он сказал бы: можно!

— Почему ты все говоришь: был, был… Почему же ты не взял с собою твоего сына?

Глаза старика сразу и вдруг утонули в тумане слез, а тонкие бронзовые руки протянулись к темноголубому небу:

— Хабар-бар? Бар… у моего сына закрыты глаза и навсегда остановилось сердце… потому что раньше вчера застрелили молодого хорошего джигита…

— Твоего…

— Моего джигита, моего сына… Слушай, Далай-Нор, все слушайте: застрелили джигита Алам Каламбаева…

Не только я — сотни тысяч людей не знали, в какую сторону они должны идти.

И вот в этом небольшом городке вблизи чешской границы я задумался о своей жизни, о прошлом, я даже вспомнил Волгу… А так как родина моя богата громадными реками и сама она очень велика, я не мог даже мыслями обежать ее быстро и размышлял очень долго.

Сколько? Не знаю. Во всяком случае так долго, что за это время ко мне успели подойти американцы и строго спросили о чем-то. А я не понимал их языка и не мог им рассказать, о чем я сейчас думал. Их, видимо, это и не интересовало. Я их не обвиняю, война еще не совсем закончилась, к тому же я долгое время был солдатом, я участвовал в четырех войнах и знаю, что в такое время особенно не размышляют.

Один из американцев ткнул пальцем в погон и спросил:

— Обер-лейтенант?

И я ответил. Тогда американец вытащил свой пистолет и начал его показывать, что-то объясняя. Я догадался, к чему он ведет речь, кивнул головой, вытащил браунинг и отдал.

Они обрадовались, как дети, дали мне несколько пачек сигарет, и я им сказал единственное известное мне американское слово:

— О-кей.

Они засмеялись и предложили мне много жевательной резинки, но я отказался, очень наглядно показав, что от нее меня может стошнить. Их это рассмешило, они весело хлопали меня по плечу, а у меня в кармане был другой пистолет, очень хороший парабеллум Но их он уже не интересовал, они повели меня в одну гостиницу.

Я шел, и в груди у меня было холодно при мысли, что та, с которой я уже столько лет шагал по путям моей жизни, не узнает, где я и что со мной. Я проклинал себя, что позволил ей уйти осмотреть окрестности, малодушно поверив, что ей это проще и легче сделать.

«Вот и все, вот и конец», думал я и представлял себе ее испуганные глаза, когда она не найдет меня там, где я должен был находиться. Что она подумает, что сделает?

И вдруг я увидел ее. Она спешила ко мне, лицо ее было искажено ужасом, и тогда я уже знал, что надо делать. Она быстро приближалась, я смотрел ей прямо в глаза, и мои глаза сказали ей что-то нужное. Тогда она остановилась, пропустила нас и медленно шла следом.

Когда я входил в отель-тюрьму, я оглянулся и совсем близко увидел ее. Она скорбно улыбнулась, ее улыбку я знал давно, но в этих, таких знакомых глазах я прочитал суровую, идущую на все решимость. Такими глазами может смотреть только человек, уверенно протягивающий руку для поддержки.