Вальдемар Вебер: «101–й километр, далее везде».

Как моих родителей занесло в этот город и почему именно в этот, теперь я сказать уже не могу. Слышал только, что после учебы в Москве и последующих за ней скитаний по среднерусским городам мама уговаривала отца возвратиться на Волгу в немецкий Бальцер, мол, там безопасней, но он нашел работу в трех часах езды от столицы, хотел защититься в своем институте и лишь затем вернуться в родные места. Родителей в Карабанове приняли приветливо, поселили в доме для ИТР1. Не совсем правильное русское произношение мамы никого не смущало. Например, вместо бутылка она говорила бутилька . Все находили, что это прибавляет ей шарма, и упрашивали не переучиваться. Завуч школы, куда маму взяли на работу биолог Кононов был чрезвычайно доволен, что учительницей немецкого наконец будет немка. Сын сельского учителя, он успел окончить школу при старом режиме, разговаривал начальственно, но без пропагандистской экзальтации нового поколения. «Всегда раньше такой порядок был: немецкий немцы преподавали». Мама была совсем молодой, небольшого роста, улыбчивая, говорливая. Ученики ее обожали и дали ей прозвище Bachlein2. То было особое время. Прошло всего несколько месяцев, как подписали договор с Германией, о нацистах перестали говорить с осуждением. В Москве в Столешниковом переулке в общедоступном читальном зале можно было читать немецкую прессу. Советский Союз стал еще больше. Ездившие в командировки в Прибалтику, Западную Украину и Бессарабию привозили невиданные товары, например, польские велосипеды с диковинными, вывернутыми вверх рулями. За нападение на Финляндию страну исключили из Лиги Наций. Приезжавшие из столицы пропагандисты уверяли, что нам Лига, этот послушный инструмент английских и американских плутократов, больше не нужна, что теперь у СССР освободились руки и что с немцами мы на вечные времена. На осенней Лейпцигской ярмарке 1940 года была представлена продукция карабановских предприятий. Местные газеты «Голос труда» и «Правда текстильщика» с гордостью писали, что труд карабановских ткачей смогли оценить тысячи немецких рабочих.

На комбинате работал молодой эмигрант, прядильщик из Бреслау по имени Адольф. Он сносно говорил по — русски и часто выступал в клубе, рассказывал об испанской войне, в которой принимал участие на стороне коммунистов, а также о борьбе пролетариата в странах капитализма. Слушателям после его лекции каждый раз приходилось петь Интернационал, так как лектор, закончив ее, с горящим взглядом запевал. Теперь эти лекции прекратились. На фабрике друзья поздравляли силезца с германскими победами. Хлопая по плечу, говорили: «Ну Адик, твой тезка дает! Пол — Европы уделал!» Адольф возмущенно протестовал. Ему отвечали: «Ну ладно притворяться — то, ты ж немец, а мы теперь в одной упряжке». Когда началась война, эмигрант куда — то исчез, ходили слухи, что оказался немецким шпионом. Маму и отца с германскими успехами некоторые учителя поздравляли тоже, правда, не столь открыто. Один коллега — поклонник даже подарил маме по такому случаю цветы. Однажды отец был приглашен в Москву на обед к своему институтскому профессору, у которого писал диссертацию. Профессор к отцу благоволил еще со студенческих времен. Жил он на Пречистенке недалеко от здания бывшего австрийского посольства, над которым теперь развевался флаг со свастикой. За столом были в основном старинные друзья профессора, однокашники и коллеги. То, о чем они рассуждали, оказалось для отца столь необычным, что он за весь вечер не произнес от потрясения ни слова. Газеты теперь тоже писали о национал — социализме без прежней агрессивности, порой даже намекали на его якобы социалистическую сущность, — но здесь у профессора о Гитлере говорили восторженно как о новом Наполеоне, призванном не только освободить Германию от цепей Версаля, но и объединить Европу. Он, дескать, дальновиднее Наполеона, понимает, что с Россией ссориться не надо. С несколько преувеличенным пафосом говорит о расе, о нации, но это, как нарыв, — лопнет иль рассосется. Все это произносилось в самом центре советской Москвы, в буквальном смысле под стенами Кремля, и казалось чем — то фантастическим, но особого страха не внушало: ведь с немцами задружились, а большевистскую власть в профессорском доме не хулили, она вообще не присутствовала в разговорах. Домой отец возвратился совершенно обескураженный. В стране вводилась жесткая дисциплина. За опоздания на работу и прогулы отдавали под суд, заключали на годы в лагеря. В газетах, почти в каждом номере, сообщалось о мерах по укреплению боеготовности Красной армии. Устраивались субботники: копали ямы для бомбоубежищ. В средних школах проводились занятия «клубов молодого бойца» и школьные стрельбы. Но война тем не менее не входила в планы людей. Если она и начнется, то будет недолгой и победоносной. Финская война этого настроения не изменила. Ужасы коллективизации казались далеким прошлым. Голодные годы сменило относительное благополучие. И хотя у отца брат и многие родственники, а у мамы сестра сидели, несчастье это уживалось в них каким — то образом с оптимизмом и энтузиазмом. При клубе «Красный Профинтерн» был создан любительский джаз — оркестр, мама играла на мандолине и гитаре. Танцы под его сопровождение давались несколько раз в месяц. Ходили на стадион болеть за местную футбольную команду «Основа», выезжали с друзьями на речку Узенькую, где устраивали пикники, а дома в кругу друзей — шумные вечеринки. На одной из них отец декламировал популярную в то время вариацию на тему «Руслана и Людмилы»: