Виктор Свен - Моль

— Интересно: каким же?

— Потерявшим самого себя. Нет, нет, не возражайте, Леонид Николаевич! Вы спросили, я только отвечаю. Не хотите слушать, что ж..

— Говорите, Владимир Борисович. Понимаете, я…

— Вы среди своих чувствуете себя уверенно, как будто всё время стоите прижавшись к крепостной стене. Но достаточно вам очутиться среди обычных людей, тех, кого вы называете массой, вы испытываете стыд. А ведь вы — активист, профессиональный ленинец, руководитель, вы — тот, кто ведет массу. Масса вам аплодирует, единогласно соглашается с вами… и вы чувствуете фальшь всего этого энтузиазма, но отказаться от нее не можете, в фальши — вы прячете самого себя. Ощущая противоречие между жизнью реальной и жизнью выдуманной, воображаемой — вы испытываете безотчетный злобный стыд… весьма похожий на тот стыд, который испытывает голый мужчина перед глазами неизвестно откуда появившейся публики. Самое же страшное для вас это то, что вы знаете: стыд начался давно, с тех пор, как вы вошли в чужую жизнь, отказавшись от вашей собственной жизни. За это вы теперь расплачиваетесь сознанием своей ничтожности и физическим ощущением моральной пустоты. Вот каким я вижу вас, Леонид Николаевич, вас, героя моей — написанной или еще не написанной — книги.

Решков сидел, опустив голову.

«Зачем я всё так грубо, — подумал Кулибин. — Для чего?»

Искренне жалея о своих жестоких словах, Кулибин поднялся со стула и сказал:

— Простите… Как-то всё неожиданно. И эта болтовня о книге. Пожалуйста, забудьте. Ну, кто перед вами? Некий Кулибин, в прошлом. Оставим прошлое. Нынче Кулибин — старенький корректор, с которым вам интересно проводить вечерний час. Не скрою: и мне уютно около вас и с вами. Я даже не знаю — почему? Может быть потому, что вы в самом деле — где-то глубоко, в душе — тревожитесь чем-то большим и серьезным. Господи, что это я опять за старое! Нет, довольно, Леонид Николаевич. Я пойду к себе, домой. Так-то оно, на сегодня, лучше…

— Не надо, — Решков схватил руку Кулибина, — не уходите. Вы говорили обо мне. А теперь я сам хочу рассказать о том, что имеет отношение… ну… может быть к той — еще никем не написанной книге. Садитесь! И послушайте рассказ… о моих встречах с одним весьма видным… в общем, очень интеллигентным человеком, но уже до того старым, что даже чека на него не обращала внимания. Совершенно случайно о нем мне со смехом сказал Председатель… а я… нет, нет, не как чекист, а просто как… да, просто как человек навещал одинокого старика. Иногда и бутылку молока приносил. Одним словом — появлялся я у него, как сочувствующий. А потом… Знаете что произошло потом? Потом я с полной откровенностью признался, кто я такой. И вы думаете, Владимир Борисович, он удивился или испугался? Ничуть! Он даже обрадовался моей откровенности. Видите, Владимир Борисович, что иногда от загадочных щедрот своих подбрасывает жизнь? Уникум! Неповторимое, просто невозможное для повторения. И вместе с тем…

— Повторившееся? — спросил Кулибин.

— Не знаю… Не знаю… — Решков зябко шевельнул плечами. Потом как бы случайным, но очень пристальным взглядом скользнул по лицу Кулибина и опять сказал: — Не знаю…

— И всё же?

— «Всё же» — это очень сложный вопрос, Владимир Борисович. Над «все же» — я задумывался не один раз. И вот к какому нелепому выводу пришел. Мне кажется, что тот дряхлый интеллигент каким-то таинственным способом свои мысли внушил вам, Владимиру Борисовичу, и вы их восприняли… и уже неоднократно… да и вот только что излагали мне… создавая мой образ — предполагаемого героя какой-то не существующей книги..

— Мистика, Леонид Николаевич! — махнул рукой Кулибин.

— Не мистика! — воскликнул Решков. — Это что-то более сложное. От этой сложности вы хотите отмахнуться. А я так сделать не могу. Почему? Не понимаю. Себя не понимаю! Да, я себя не понимаю, а вот когда меня понимают… вы вот понимаете? или тот, другой — меня озноб охватывает. Вы мне близки, я вас… вы мне дороги, мне нужны ваши нефальшивые слова. В них — ваша душевная теплота. А мне — холодно, и я бессилен уйти от этого холода. У меня нет сил уйти… как у человека замерзающего в снегах, сознающего, что он замерзает, и примирившегося с этим… Вот тот, давний..

— Что? Что он?

— Он не говорил фальшивых слов. А я спорил. Почему? Я боялся, как бы меня не вытащили из снега, не обогрели и не заставили посмотреть на живую жизнь…

— Что он говорил?

— «Вы не догадываетесь о самом главном, — говорил мне тот, давний, и тут же поправлялся: — нет! Вы догадываетесь, но и себя и других пытаетесь обмануть мифом, что в коллективе, в массе, в животной стадности — смысл и цель жизни. Завершение цели — новый человек. Ваш человек. Вы всех сгоняете в коллективы, в коммуны, в комсомольские и пионерские дружины, отряды, бригады. И вам кажется… Опять нет: ничего вам не кажется! Вы отлично знаете, что в ваших плотных шеренгах стоят обыкновенные, нормальные, сами по себе одинокие люди. И это вполне естественно, — говорил мне тот, — потому что человек нуждается в тесном общении с другими людьми только тогда, когда возникает необходимость… Нет, не необходимость обыденная, бытовая. Другая необходимость, исключительная, историческая. Когда надо защищать свою землю от врага или когда нужно свергать своего деспота. В другое остальное время — человеку нужна отчужденность от коллектива. Без этого нет человека, нет личности со своим собственным миром, наполненным своими собственными мыслями, раздумьями, своими горестями и печалями. Вам личность не нужна, — говорил мне тот. — Вам надобен кирпич. Миллионы кирпичей. Из миллионов человеческих кирпичей — масса, коллектив! То, что вам нужно. По аналогии с обычными кирпичами. Из таких обычных кирпичей — тюремная стена, или пирамида, или постамент для памятника Ленину. Кирпичи приведены в порядок, сцементированы, не развалятся и, что самое главное, сами по себе исчезнут кирпичи и появится монолит. Коллектив — то же самое, тот же радующий ваше сердце монолит: людей не видно, они исчезли, стали массой. Вы потираете руки! Вы восхищаетесь человеческим монолитом, массой, коллективизмом. Восхищаясь — вы лжете. Потому что вы не кретины, вы понимаете, что отдающий вам все свои голоса монолит лжет монолитно, точно так же, как лжет тень от памятника Ленину. Тень повторяет всё, вплоть до контуров никому не нужного архитектурного сооружения, но тень никогда не покажет отдельных кирпичей или каменных глыб, чьей-то волей превращенных в монолит».