Василий Алексеев: Невидимая Россия

— Так ты простоял в соборе со вчерашнего вечера?

— Не всё время, — как бы извиняясь ответил Николай, — ночью мы много сидели на полу. Зато, знаешь, как хорошо! Много крестьян было — как в старину, пешком на богомолье. Сколько разговоров наслушался!

— А мне вот грустно стало, Коля, — пожаловался Павел. — Знаешь, я так реально чувствовал единство со всей этой массой, а теперь опять всё чужое… Собрал последний раз их Святейший, а завтра рассыпятся, разойдутся, начнут их большевики по одиночке обрабатывать. Гляди, половина в партию запишется…

— На то и жизнь, — спокойно возразил Николай. — Кстати на ту же тему: когда гроб из собора вынесли, то двери тут же затворили, чтобы народ из храма не бросился и не произошло давки. А внутри много нищих было. Один рыжий, на костылях, в рясе, хотел выскочить — думал, наверно, собирать на паперти, да опоздал. Двери прямо перед ним затворили, а он по ним палкой, да как закричит: «разбойники вы все, ограбить меня хотите!». Его стали унимать, а он разошелся, ругань свою никак остановить не может. Отвернулся я, чтобы на него не глядеть, а на ступеньках, где гроб стоял, сидят себе два схимника, седые как лунь, сидят и, как дети, улыбаются: никакое безобразие их не пугает… Радостные, неземные, ни на что кругом внимания не обращают.

Павел молча шел около Николая, ему было стыдно за свое малодушие.

— Какой молодец Николай! — думал он, — я с утра стою и то раскис, а он со вчерашнего вечера… почти целые сутки, а идет как будто бы и не устал!

Первое личное столкновение с советской действительностью Павел пережил в школе. «Девятилетка» Павла, прежде очень известная в Москве женская гимназия, к 1924 году изменила только название, и стала смешанной. Во главе школы была директорша, умная энергичная дама, уважаемая и любимая учениками. Педагоги остались прежние, детей старались принимать по рекомендации.

В 1924 году любимая директорша была снята, многие педагоги уволены, и новый директор, товарищ Блюхер, присланный Наркомпросом, начал энергичную ломку старой педагогической системы.

Историю заменили обществоведением. Старая преподавательница истории Анна Павловна не смягчила своей судьбы тем, что надела красный галстух. Ученики нарисовали карикатуру, изображавшую историчку с красным бантом, по размерам, превышавшим ее самое. Внизу была надпись:

Товарищ же Блюхер заменил Анну Павловну товарищем Любимовым. Товарищ Любимов, худой брюнет с хитрыми выпуклыми глазами и неправильной русской речью, только что окончил рабфак и учился на факультете общественных наук, сокращенно — ФОН,е. Товарищ Блюхер и Любимов стали создавать комсомольскую ячейку. Ввиду того, что желающих вступить в ячейку оказалось мало, в школу влили другую школу с более пролетарским составом учащихся. После этого большинство старых педагогов уволили, а математика, офицера царской армии, арестовали и сослали в Соловки.

Положение Павла в новых условиях очень скоро стало неприятным.

Однажды, на уроке обществоведения, товарищ Любимов, поймав насмешливый взгляд Павла во время очередной погрешности преподавателя в русской речи, вдруг остановился посреди класса, гневно выпучил и без того выпуклые глаза и дрожащим от ненависти голосом сказал:

— Вы, Истомин, человек вполне сложившийся и вы не наш человек, Истомин!

В советских условиях подобное замечание грозило плохими последствиями. Вслед за столкновением с преподавателем не замедлило произойти столкновение с директором.

Тов. Блюхер жаждал славы, блеска и аудитории.

Он любил собирать собрания учащихся и произносить речи. Любимой темой речей была борьба с буржуазным духом школы, воплощавшимся в уволенной директорше, затем тов. Блюхер переходил к теме пролетарской революции, творимой массами.

— Масса, а не отдельная личность творит пролетарскую революцию! — восклицал тов. Блюхер, позируя. — Товарищ Ленин в Петрограде в 1917 году или, например, тов. Блюхер в нашей школе не значат ничего без массы.

Часто издеваясь над всем «старым и отжившим», тов. Блюхер оскорблял религию и церковь. Один раз Павел не выдержал и попросил слова. Тов. Блюхер насторожился, но слово дал. Павел встал и, срывающимся от волнения голосом, чувствуя на себе глаза всего зала, сказал:

— Религия, по конституции, объявлена частным делом, в зале могут быть верующие, — не надо их оскорблять, товарищ директор!