Сол Беллоу - Приключения Оги Марча

— Мой партнер не пришел, — пояснила Тея, — а Эстер на пляже.

Не прошло и десяти минут, как я тоже был на пляже, хотя обещал миссис Ренлинг после минеральной ванны поиграть с ней в карты: по ее словам, водные процедуры ее расслабляют и она не может читать. Лежа на животе, возбужденный, взволнованный, я следил за Эстер, томясь различными мыслями — высокими, эротичными и даже болезненными; я надеялся и боялся, что она заметит меня, когда, повернувшись в мою сторону, натирала лоснящиеся ноги кремом от загара; голова моя плыла, я словно опьянел от вида ее грудок, от нежного маленького животика, так элегантно обтянутого купальником, от волос, которые она, сняв белую резиновую шапочку, расчесывала гребнем.

Серовато-коричневые береговые ласточки вылетали из вырытых на крутом обрыве нор, стремительно проносились над прозрачной гладью воды, улетая от песчаных дюн и подтопленных деревьев с обнаженными сплетенными корнями.

Наконец она собралась уходить; вскоре поднялся и я. Из - за опоздания меня ждал холодный прием у миссис Ренлинг. Лежа на полу своей комнаты и задрав ноги на кровать, я походил на упавшего с коня рыцаря в полных доспехах, запутавшегося в стременах и не способного подняться без посторонней помощи; тогда я подумал, что пора что-то делать или хотя бы притворяться занятым, потому что мое невнимание сердит миссис Ренлинг. Я встал, причесался поочередно двумя армейскими расческами, не вкладывая в туалет особого старания. Спустился в медленно тащившемся белом лифте на первый этаж и стал слоняться в холле.

Солнце садилось, приближалось время ужина, темная вода вспыхивала крошечными бриллиантами; в столовой уже разложили меню и салфетки, в вазах с удлиненными горлышками стояли розы и папоротник, за занавесом музыканты настраивали инструменты. В холле я был один, плохое настроение не оставляло меня, и я медленно пошел к музыкальной комнате, откуда доносился голос Карузо: приглушенные, затем чистые рыдания, драматическая тоска по матери — виртуозно приукрашенная, но говорящая о глубокой печали, мольба сына в итальянском вкусе. Опершись локтями на закрытый граммофон, в белом костюме и круглой, вышитой бисером шляпке, похожей на головной убор епископа, стояла и слушала музыку Эстер Фенчел.

— Мисс Фенчел, — сказал я, — не пойдете ли вы как-нибудь со мной в «Ветвь Давидову»? — Девушка в изумлении подняла на меня глаза. — Там каждый вечер танцы.

С первого слова я понял, что мне откажут, и почувствовал себя раздавленным.

— С вами? Нет. Конечно, нет.

Кровь отхлынула от моего лица, шеи, плеч, и я потерял сознание.

Пришел я в себя без всякой помощи. Собственно, ее и предложить-то было некому; Эстер, видно, и на мгновение не задержалась, чтобы узнать, что со мной приключилось, поскольку музыка уже приближалась к блистательному завершению: сначала прошелестели морские ракушки, потом звуки стали громче — оркестр словно взлетел по лестнице в величественном зале, сердце бешено забилось; тут ожесточились барабаны и под свой стук похоронили все.

Не знаю, отчего случился обморок — из-за отказа девушки или от переполнявших меня эмоций, но теперь я плохо ориентировался в пространстве, не мог нащупать и открыть задвижку на окне, а обнаружив, почувствовал, что она шатается, как больной зуб. Я, несомненно, пережил сильное эмоциональное потрясение — меня просто вырубила фальшивость происходящего. Я с жадностью глотал воздух, казавшийся холодным из-за выступившего на лице пота. Опустившись на диван, я почувствовал, что мое унижение по тяжести можно сравнить с обычным состоянием матери и Джорджа, — он, возможно, в эту минуту работал метлой или, оставив ее на время, шаркающей походкой брел на ужин; или с жизнью Бабушки Лош в богадельне — словно в цепких лапах зверя; все трое были из одной компании, в которую, я верил, сам никогда не попаду.

Тем временем в дверях показалась мисс Зиланд, дочь юриста известной корпорации, в облегающем вечернем платье. В позолоченных туфлях и белых перчатках до локтя, с высоко убранными пышными волосами, хорошо сочетавшимися с большим бюстом, она казалась призраком из восточной сказки. Чистое и холодное лицо было под стать погоде; желобок над верхней губой напрягся, словно она собиралась нарушить молчание, сказав что-то важное, долго вынашиваемое — признаться мне в любви например. Но нет, ее мысли остались для меня тайной, хотя она не уходила, пока я не поднялся и не выключил граммофон, — только тогда выпорхнула за дверь.