Гюнтер Грасс - Фотокамера

А на них запечатлены картинки, снятые будто совсем в другие времена. Все выглядело так, как когда-то было на самом деле в разрушенной половине дома. Квартиры слева от лестницы были заперты, на дверях висели большие замки, однако отец уговорил консьержа выдать ключи и взял нас с собой, когда попросил Старую Марию снять дом не только снаружи, но и изнутри.

Все, что осталось в квартирах с прежних времен на полу и на стенах, давно превратилось в хлам. Кругом болталась мерзкая паутина.

На потолке зияли дыры…

Через них сочилась вода…

Нам стало жутковато, Пат сначала сдрейфил. Не решался войти вглубь темных квартир. Всюду валялся голубиный помет.

Со стен свисали почерневшие от сажи обрывки обоев, из-под них торчали наклеенные на стену старые газеты. Мы еще не умели читать, поэтому отец пересказывал нам, о чем писали газеты и что задолго до войны происходило в Берлине и вокруг: все враждовали против всех. Убийства и драки, побоища на улицах и в залах собраний. «Здесь, дети, — сказал он — написано, что шло тогда в кинотеатрах. А тут — о том, какое правительство отправлено в отставку. А здесь жирным шрифтом напечатано, что правые радикалы, мерзавцы, убили очередного политика».

И вам все сразу становилось понятно, такими вы были умниками?

Ясное дело. И про то, что деньги обесценивались, отец прочитал: инфляция.

Ты прав, Таддель. Многое мы тогда не понимали. По малолетству.

Зато позднее — на мой взгляд, даже слишком поздно — мы хорошо усвоили, что такое инфляция.

На следующий день отец показал на Кёнигсаллее то место, о котором говорилось в газете, торчавшей из-под оборванных обоев. «Вот здесь, — сказал он, — мерзавцы застрелили Ратенау, который ехал на служебном автомобиле и всегда притормаживал на повороте…»

В тех газетных страницах было еще много всякого: реклама сапожной ваксы, потешные шляпки, зонтики, большая реклама стирального порошка «Персил»…

Отец содрал несколько газетных листов, которые едва держались на штукатурке…

…он вечно собирал старье…

Представь себе, Лара, в квартире напротив нашей стояло поломанное пианино.

Нет, Старшой! Это был настоящий рояль, вроде того, что теперь стоит в музыкальном салоне у матери Яспера и Паульхена, хотя играет она на нем лишь тогда, когда никто ее не слышит, даже домработница, а уж тем более отец.

Пусть рояль, но был он вконец разломанный. К тому же обугленный. Колченогий. Лак облупился.

Крышка отсутствовала. С клавиш легко сдирались приклеенные пластиночки из слоновой кости…

Что вы тут же и сделали.

Да уж не без этого, Таддель.

Только не для себя.

Для отцовской коллекции.

Квартиры были большими, пятикомнатными, вроде нашей. Все окна были заколочены досками или фанерой, свет проникал только через щели, поэтому в комнатах царил полумрак, а по углам было совсем темно.

Несмотря на это Марихен снимала своей бокс-камерой все, что валялось на кухне и в ванной, расколотый унитаз, продавленные ведра, осколки зеркала, гнутые ложки, битый кафель и прочее.

Пригодные вещи убрали после пожара, остальное было брошено…

…или порублено на дрова, потому что после войны топить было нечем.

Говоришь, было совсем темно? И все же Старая Мария снимала обычной бокс-камерой?

Ну да, Таддель. Причем без вспышки. Прямо от живота, иногда вприсядку.

Будь мы тогда постарше, наверное, засомневались бы: слишком уж темно для съемки.

Бокс-камере с этим не справиться.

Жалко пленки.

Но позднее, когда к отцу опять пришли гости и он пил с ними вино или водку, рассуждая о политике, мы пробрались тайком в его мастерскую, где увидели над рабочим столом, возле листков с собачьими именами, прикрепленные кнопками аккуратные ряды отличных фотографий…

Классные снимки.

Сначала мы глазам не поверили: на каждом снимке светло.

Хорошая резкость.

Отчетливо виден каждый предмет обстановки.

Только теперь квартиры выглядели такими, какими они были, пока оставались целыми и там жили люди, хотя ни одного человека в комнатах не было…

Я не ослышался: никаких развалин, все воскресло?

Именно так, Таддель, да еще кругом чистота и порядок.

Ни мерзких пауков, ни голубиного помета. Одна из квартир даже казалась весьма уютной.

Рояль стоял посреди комнаты целехоньким. Сверху лежали раскрытые ноты, на всех клавишах красовались пластиночки из слоновой кости. А на софе, которая несколько дней назад, когда ее снимала Марихен, выглядела рухлядью с клочьями набивки и торчащими пружинами, теперь появились подушки. Хорошо взбитые, круглые и квадратные. В углу софы, между взбитыми подушками, сидела кукла, черноволосая и круглоглазая, немножко похожая на нашу сестричку. Правда, Лара, — совсем как ты, когда ты только научилась ходить.