Гюнтер Грасс - Фотокамера

А совсем внизу, где от пожара ничего не пострадало, поселился хромой столяр. Довольно симпатичный мужик. Я брал у него завитки стружек, длинные, как локоны, которые вошли в моду у молодежи в шестьдесят восьмом году, позднее мы сами носили такие прически, потому что подражали…

Хромой столяр вечно ругался с женой, которая работала в прачечной. Эта прачка была не просто сварливой, она была похожа на настоящую ведьму. Даже мать говорила: «Глаз у нее недобрый, берегитесь!»

Помню, как старая ведьма ругала нас из-за трех дохлых голубей, которых ты подобрал среди всякой рухляди на свалке и подложил к дверям прачечной. Голуби начали разлагаться, зачервивели.

Только представьте себе — и ты, Лара, тоже, — ведьма грозила пропустить нас через раскаленный гладильный барабан. Нас обоих.

Наша квартира на Карлсбадерштрассе, уцелевшая во время войны от пожара, была гораздо просторней, чем в Париже, где мы ютились всего в двух комнатушках, потому что отцу с матерью постоянно не хватало денег и на всем приходилось экономить. Зато теперь отец заработал «Жестяным барабаном» кучу денег, так что мог себе позволить купить для нас и своих многочисленных гостей целую баранью ногу, ездить на такси в город, когда стопорилась работа над романом «Собачьи годы»…

Иногда он шел в кино сразу после обеда…

«Надо отвлечься», — говорил.

Ему действительно приходилось останавливаться, чтобы взглянуть на написанное со стороны.

Во всяком случае, у нас даже появилась домработница, которая присматривала за нами, пока мать учила детей французских оккупантов делать трудные балетные па и стоять на пуантах.

Этого я не помню. А вот квартира была и впрямь просторной, светлой.

Пять комнат, настоящая ванная, длинная прихожая, где мы…

На чердаке, в непострадавшей половине дома, отец оборудовал себе мастерскую с лестницей и теперь уходил к себе «на галерею», как он ее называл.

В нашем районе стояло немало полуразрушенных и обгоревших домов, где, однако, жили люди. Когда во время воскресных семейных прогулок нам попадалась на глаза пострадавшая от войны роскошная вилла с колоннами и башенками, ты, братишка, каждый раз говорил: «Это Жорж сломал!», потому что у тебя любая только что подаренная игрушка, будь то машина, кораблик или самолет, через секунду — трах! — оказывалась сломанной.

Просто мне всегда хотелось заглянуть внутрь, узнать, как все устроено.

Мама называла тебя «испытателем».

А потом умер Ганс, муж нашей Старой Марии, который — прикинь, Старшой! — был лет на десять старше отца, даже больше. Отцу тогда еще сорока не стукнуло, но он уже заслужил такую известность, что, когда он ходил с нами за покупками на рынок, люди глазели на него, оборачивались и перешептывались.

Мы не сразу привыкли к такой реакции.

Вскоре после смерти Ганса Старая Мария, явившись на Карлсбадерштрассе, принялась снимать своей чокнутой фотокамерой наш дом сначала с фасада, потом сзади, а затем выгоревшие изнутри квартиры…

Она занялась этим по настоянию отца. Он всегда добивался своего. Говорил: «Щелкни, Марихен!» — и она щелкала.

Снимала, исполняя все его прихоти, рыбные кости, обглоданные ребрышки и прочее.

Позднее, когда папа уже курил только трубку, я видела, как она фотографировала брошенные повсюду обгорелые спички.

Она снимала даже крошки от его ластика, приговаривая, что у каждой крошки есть своя тайна.

А раньше — помнишь, Лара? — это были окурки от сигарет, которые он сам скручивал, причем каждый окурок был смят по-своему и валялся вперемешку с другими окурками и спичками в пепельнице или в других местах.

Она снимала абсолютно все.

Наверное, тайком даже его какашки.

Вот и я говорю: именно так было с нашим полуразрушенным домом, вокруг которого росли довольно высокие деревья, по-моему — сосны.

Таддель до сих пор не верит, что мы с Жоржем…

Факт остается фактом. Все, что Старая Мария щелкала своей бокс-камерой и уносила в темную комнату, где проявляла пленку, получалось совсем другим, чем было на самом деле.

Поначалу нас жуть брала.

Во всяком случае, когда однажды мы тайком забрались в отцовскую мастерскую, то увидели там такое, что не посмели рассказывать никому, даже маме. Только увидели мы это не на рабочем столе у большого окна, откуда открывался далекий вид, а наверху, на галерее, где на балконе были развешены сплошь исписанные фломастером листы с собачьими именами…

Тут же он прикрепил кнопками фотографии, которые приносила ему из темной комнаты Марихен.