Борис Хазанов - Пока с безмолвной девой

Вдоволь насмотревшись… (шорох, испорченная плёнка ). Так на чём я… две щётки в стакане, совершенно одинаковые… выйдя из ванной комнаты, улёгся и погрузился в размышления, точно вошёл в мутную тину, и тут меня легонько шлёпнули по щеке.

Оказалось, что я-таки задремал; забвения хватило на… (голос временами гаснет; звук передвигаемых предметов ). Обратите внимание, о-о, проклятье… Так вот, что я хотел сказать. ( Говорящий собрался с силами ). Заметьте, что во сне можно пережить состояние утраты своего «я». Во сне отсутствует личное местоимение. Некто очутился в странном мире, но мир не кажется странным; действуешь в согласии с его абсурдной логикой, замечаешь подробности. Но ощущение себя, своей личности отсутствует, словно в мозгу отключён некий центр, ответственный за самосознание. Сон без сновидца. Всё равно что увидеть мир после своей смерти, он тот же, а тебя больше нет. Казалось бы, невозможно лишиться «самости», сохранив все её способности, а вот, пожалуйста. Трон, на котором восседает Я, пуст. Или, может быть, надо говорить об освобождении, об избавлении из оков своего «я», этой клетки, в которую мы заключены с тех пор, как начинаем себя сознавать?..

Так вот. Клянусь, то, что со мной случилось, не было сном. Я был бодр, я и сейчас бодр; да, да, в здравом уме и памяти. Я в полной мере обладал своей личностью. Разве только последовательность мелких событий путалась: что было сперва, что было потом. Но ведь так бывает в первую минуту после того, как проснёшься… Но вот что интересно: оказалось, что к тому самому мозговому центру, который заведует самосознанием, если он вообще существует, я, конечно, не специалист, — к нему присоединился ещё один. Или это было что-то другое… кто-то другой поселился в мозгу? Словом, не могу объяснить. Не хватает нужных слов. Скажут: вот так писатель. Да, я и в творчестве своём доходил до границ выразимого, до пределов того, что ещё можно облечь в слова; я даже думаю, что именно поэтому теперь это произошло на самом деле. Скрипнула дверь, послышались или почудились шаги, я выбрался из уборной, где провёл довольно много времени, — обычная история, — сидел на диване в нижнем белье, ловил шорохи, вздохи вещей. Когда, наконец, облачившись, как в мантию, в мой халат, я прошествовал в кабинет и, кашлянув, остановился на пороге, бородач, сидевший спиной ко мне за столом, не обернулся.

Я услышал его голос:

«У вас запор».

«Это моя рукопись», — сказал я.

«Вижу. Обе вещи, запор и вот это. Очевидная связь. Не правда ли?»

Я спросил:

«Это ваша щётка?»

«Какая щётка?»

«Зубная. На полочке в ванной».

Он сложил стопкой мои листки, их довольно много, большая часть написана от руки, кое-что перепечатано, я всегда так работаю, машинка даёт мне возможность отвлечься от самого себя, взглянуть на текст со стороны, моими, но уже как бы и не моими глазами. Складывает, стало быть, мои листки, поворачивается и спрашивает: что я думаю об этом сочинении?

Что я думаю, гм… Докладывать ему, что это, может быть, мой последний труд, что я шёл к нему, сам того не сознавая, долгие годы, — моё высшее достижение, мой подвиг? Великий магистериум алхимиков, к которому готовились, изнуряя себя постом, простаивая на коленях ночи напролёт… Всю жизнь, с тех пор как я начал покрывать бумагу чёрными строчками, орошать её невидимыми слезами, — всю жизнь! — я мечтал создать что-то окончательное, неопровержимое, роман-приговор, роман-синтез, роман — итог и диагноз нашего нашего века, а вместе с тем и баланс моей собственной жизни… Сколько бессонных ночей, сколько сомнений… Это венец моих усилий. Баста. Я знаю себе цену. И не люблю пафоса.

«Правильно делаете. — Кажется, он угадал мою мысль. — Пафос был бы здесь неуместен. Жалкая проза; один язык чего стоит. Вязкий, многословный».

«Вот как?» — сказал я холодно. Меня и забавлял, и бесил этот тон. Даже если он заглядывал в рукопись, не думаю, чтобы он мог всё разобрать, всё-таки большая часть написана от руки, почерк у меня мелкий, да и кто теперь читает книги внимательно, так, как их следует читать. Небось, проглядел, пролистал, и готово дело, приговор вынесен.

«Послушайте… может, вы присядете? Оставим эти церемонии — давай на ты».

Я пожал плечами, на ты, так на ты, — мне было безразлично.

«Куда же мне сесть, — возразил я, — ты занял моё место».

«Ничего подобного. Это моё место».

То самое место, на котором я сейчас сижу. Крутись, лента… Я ещё вполне… Усмехнувшись, я сказал: