Андрей Молчанов - Новый год в октябре

Может, уснешь?

Я спал, спал! Очень много спал! — крикнул он раздраженным, севшим голосом.

Неудержимо ему вдруг захотелось рассказать ей все. Он отправился на кухню. Встал в дальнем углу, чтобы она не услышала запах водки.

Знаешь, — сказал он, взвешивая слово за словом. — Там… произошла жуткая вещь..

Она встревоженно обернулась.

В общем, — испугавшись ее взгляда, промямлил Прошин. — Я жил в гостинице…

Рядом соседи — муж с женой. Ну… мужик хотел жениться по-новой… Так чтобы без раздела имущества — утопил ее… жену.

Я думала, с тобой что-то, — сказала Таня облегченно. Прибавила: — Ужас какой. И протянула ему таблетку: — Выпей. Успокаивающее…

Прошин остолбенело, как загипнотизированный, смотрел на нее. Что-то странное виделось ему в ее лице, голосе, выставленной вперед руке..

Механически взял таблетку, проглотил, позволил напоить себя теплой водой… Потом взахлеб начал что-то рассказывать… Крымские впечатления, анекдоты, вернулся к идиотской истории о негодяе-муже, придумывая все новые и новые подробности, пустился в рассуждения вокруг того, как это, было, наверное, трудно убить, и что сейчас этот убийца чувствует.

Леша, — неожиданно перебила она. — Я ведь пришла к тебе… насовсем. Я люблю тебя…

Он запнулся. Затем безо всяких мыслей произнес удивившую его самого фразу:

Меня могут любить либо те, кто знает меня слишком хорошо, либо те, кто знает слишком плохо. А хорошо знаю себя только я сам.

И рассмеялся — уж очень забавно вышло…

Обнял ее, ткнулся щекой ей в плечо. Почувствовал запах больницы, какого-то лекарства…

Почему-то всплыло слово: «карболка».

Отстранился. Сонно с трудом сказал:

Невозможно. Я уже… все. Раньше — может быть… теперь… не. Все. Ты очень, очень прекрасный человек. — Он причмокнул с пьяной сокрушенностью. — Ты… короче, Таня, надо уходить тебе. Ты крупно во мне ошиблась. Какя-то жизнь… Ни черта не ясно. Сплошное издевательство. Ты… — Он оттолкнул ее. — Иди же, иди! Прости только… И уходи. Не могу уже!

Прошу, Танечка, пожалуйста… — Он зажмурил глаза как от боли. — Что-то… прямо меня… ну не знаю… Пр-ровалитесь вы все!

Прошин не заметил, как она ушла, и еще долго сидил, разговаривая сам с собой…

….Проснулся он одетый, в кресле, с удивительно свежей головой, в спокойном, даже приподнятом настроении. И вспомнил все. И поразился, ибо не испытал ничего, кроме равнодушного отчуждения перед свершенным. И еще — хотелось жить. Хотелось, как после тяжелой, смертельной болезни, которую одолел и вышел к свету нового, вечного дня.

«Татьяна, — возникла смятенная мысль. — Где она? Постой… Что ты наболтал? Пьяная скотина, пижон… Напился до состояния невесомости! Что тут было? А-а, она хотела… ну да».

Он встал, восстонавливая в памяти вчерашнее. И тут же спросил себя: «А если бы проговорился, мог бы убить и Таню?… Как опасного живого свидетеля? Наверное… мог».

Он горько усмехнулся, посмотрел на телефон и вдруг понял: телефон звонит…

Леша? — зарокотал в трубке сытый голос Полякова. — Когда прикатил?

Да только сейчас вошел. Еще не переоделся.

Ты готов?

К чему?

К защите, парень. Пока ты плескался в морской водичке, добрый дядя провернул все дела. Итак, первого сентября прошу вас к барьеру, сэр. А сегодня ко мне. Пора начинать репетиции. Времени у нас в обрез. А дел до подбородка. Не присесть. Присядешь — хана, захлебнешься. Усек?

Й- есть! — весело отозвался Прошин. — Й-есть, господин генерал! Подготовку к параду начинаем. Сапоги вычещены, мундир выглажен.

Болтун, — добродушно хмыкнул Поляков. — Как отпуск-то прошел, поведай…

Командировка.

Я говорю: как отпуск?

Замечательно! — сказал Прошин. — Солнце, море, никаких лабораторий, нервотрепок, диссертаций, одна тольк мысль: подстрелить крупную камбалу.

А действительно… что остальное?

Подстрелил?

Была возможность, но вот ружьишко не захватил…

Жалеешь?

Кого?

Кого-кого… Что не подстрелил…

Да бог с ней, пусть живет.

В институте о смерти Ворониной знали, и Прошину многократно и скорбно пришлось пересказывать историю ее гибели и в кабинетах начальства, и на лестничных площадках, и в лаборатории, где женщины утирали слезы, а мужчины угрюмо вздыхали и говорили: «Вот так-то… И вся наша жизнь так…» В конце концов он необыкновенно устал от объяснений, поддержания постной гримасы на лице и напряженных бесед.

Похороны были назначены на три часа дня.